Джо Питерс - Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство
Я не хотел совершать никаких серьезных ошибок, я хотел быть готов выпрыгнуть при первой выпавшей возможности сбежать. Хотя они вроде бы начали проявлять больше понимания, я все еще ни капли не доверял им и определенно не хотел оставаться в каком-то полицейском участке ни секунды дольше, чем требовалось. Я очень боялся, что столкнусь лицом к лицу с другом дяди Дугласа и тогда полностью окажусь в его власти.
Когда мы приехали в ближайший к дому полицейский участок, меня быстро сопроводили в комнату для допросов, не оставляя мне ни единого шанса на побег. Они снова усадили меня и принесли еще чашку чаю, а потом пришел старший офицер, чтобы присоединиться к полицейскому, который сидел со мной в машине. Их отношение ко мне определенно изменилось, потому что они начали мягко задавать мне вопросы о том, что происходило дома между моим братом и мной. Своим рассказом о том, что он со мной делал, я как будто привел в действие какую-то процедурную тревогу, и они должны были всерьез рассмотреть эти обвинения. Возможно, они пришли к выводу, что у меня было больше причин для подобного поведения, чем им говорили, и хотели заставить поверить. Впервые в моей жизни взрослые люди, да еще и представители власти и закона, действительно прислушивались ко мне. Осмелюсь предположить, что они жалели и мою мать, представляя, как она будет уничтожена, обнаружив, что другой ее сын вытворял прямо у нее под носом, но я все еще не был готов попытаться объяснить, какую роль играла она во всем этом кошмаре.
Мне не хотелось описывать полицейским подробности, которые все же было необходимо упомянуть, но я хотел сказать достаточно, чтобы они поняли, что не могут отпустить меня домой, даже на время, пока не проведут свое расследование. Я судорожно пытался разработать лучший способ защитить себя. Ларри всегда был зачинщиком любого надругательства надо мной, которое они осуществляли вместе с Барри, так что я не стал упоминать в своих обвинениях Барри. Достаточно мерзко было признать и то, что меня насиловал один брат, рассказать же о втором было бы еще более унизительно и, возможно, сделало бы мою историю менее правдоподобной. Я не знаю, почему не рассказал им о матери, Амани и дяде Дугласе. Полагаю, я все еще был смущен тем, что мне пришлось признаться, какому я подвергался насилию. Я чувствовал себя грязным, униженным, виноватым и впутанным во все, что меня заставляли делать за эти годы.
Хотя я был рад, что мне, наконец-то, уделяют внимание и не пытаются от меня избавиться как от источника неприятностей, теперь я волновался, что рассказал слишком много. Есть определенная степень безопасности и в том, что никто никогда тебя не замечает. Было довольно страшно внезапно обнаружить себя в центре всеобщего внимания. Я знал, что, когда мама обо всем узнает, она точно захочет меня убить, а Ларри займет очередь прямо за ней. После того как я выдвинул это обвинение, еще важнее было убедиться, что полиция не отправит меня обратно домой.
– Ты можешь рассказать нам поподробнее? – продолжали спрашивать они.
– Нет, – отвечал я, все время останавливая взгляд на полу. – Он просто все время занимался этим со мной.
Полицейские выслушали меня. Они сразу решили, что мои обвинения заслуживают внимания, и сочли необходимым сообщить об этом в службу социальной опеки. Я был доволен, что меня, наконец, приняли всерьез, но волновался, что мне придется иметь дело с людьми, которые знают все факты моей биографии и уже страдали от моего поведения. С того момента, как я подрался с первым же социальным работником, пришедшим к нам в дом, и до того дня, как я сбежал из школы, у них собралось достаточно доказательств, что я был агрессивным и проблемным ребенком. Не подумают ли они, что я выдумал всю эту историю про Ларри только для того, чтобы доставить своей семье еще больше неприятностей?
Когда прибыла работница из службы социальной опеки и полицейские объяснили ей ситуацию, я видел, что она не поверила ни единому моему слову, но должна была следовать процедуре.
– Мы были у твоей мамы, – сказала она, и я мог представить, как убедительна была мама при разговоре с ней. – Она сказала нам, что ты всегда оказывал на семью разрушительное влияние, – продолжала женщина из службы опеки. – Она сказала, что ты всю жизнь доставляешь одни неприятности.
Я стоял, молча уставившись в пол, потому что знал, что если выскажу вслух то, что у меня на уме, – только укреплю ее предубеждения. Когда они просмотрели мое досье, то обнаружили отчеты о полученной мной травме в результате смерти отца, и полиция только что слышала, как я кричу, реву и ругаюсь – и клянусь, что собираюсь убить свою мать, если они отправят меня домой, так что для них все выглядело так, будто мама права и проблема была во мне. Возможно, они бы более внимательно рассмотрели причины моего агрессивного поведения, если бы у них перед глазами не было прекрасного объяснения – папиной смерти. Все они видели перед собой лишь агрессивного нарушителя спокойствия, отвлекающего детей в школе и причиняющего своей бедной семье бесконечные страдания. Моей единственной надеждой оставалось только то, что они поверят в мой рассказ о Ларри или хотя бы решат, что не могут рисковать, посылая меня обратно в семью, пока ситуация не прояснится.
– Из-за серьезности твоих утверждений по поводу твоего брата, – сказали мне наконец, – тебе придется пожить в приюте, пока мы не проведем расследование.
К счастью, меня отправили в отделение временной опеки и распределения, где дети ожидали принятия решений, касающихся дома, воспитания, усыновления, образования и других возможных вариантов. Здание было просто огромным, ничем не примечательным, холодным и приводящим в уныние, и больше походило на тюрьму, чем на детский дом. Одна сторона здания использовалась социальными службами, здесь было множество камер, следящих за каждым нашим движением, и атмосфера царила не самая дружелюбная. Система была строгой, но справедливой. Казалось, что они искренне хотят найти способ защитить меня от себя самого, но я не мог заставить себя доверять им и доказывал, что стану настоящим испытанием для их терпения.
Хотя я все еще был неуправляем, я все же обратил внимание на то, что, по крайней мере, полицейский сдержал обещание и не отправил меня домой. Во мне все еще теплилась надежда, что, когда они закончат свое расследование, они поверят мне и позволят держаться подальше от мамы и остальных, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы жить один.
На следующий день ко мне пришел тот же полицейский, который поймал меня и ехал рядом в машине.
– Мы арестовали твоего брата, – сказал он, и я воспрял духом. Если Ларри сознался, то я намеревался рассказать им обо всем, даже о дяде Дугласе и его друзьях, включая полицейского с наручниками. – И он все отрицает. Твоя мама сказала, что ты – лгун. Мы связались с твоей школой, и они также подтвердили, что ты всегда был проблемой.
Мои надежды рухнули так же быстро, как взлетели. Именно этого мне следовало ожидать – мне никто не поверит. Я ничего не сказал, только смотрел в пол, ожидая услышать, какова моя дальнейшая судьба.
– Ты так надоел своей матери, что она не хочет тебя забирать. Она сказала, что все это выше ее сил.
Неожиданно появилась надежда, даже несмотря на то, что они снова предпочли поверить, что вся проблема заключалась во мне, а не в маме и Ларри. Возможно, все произошло не так, как я ожидал, и по неверным причинам, но мне, по крайней мере, удалось вырваться из маминой железной хватки. Все, наверно, решили, что я – лгун и негодный мальчишка, но, во всяком случае, хотя бы ненадолго я был в безопасности от побоев и насилия. Я полагаю, мама запаниковала после визитов полиции. Пока я был нем или слишком напуган, чтобы с кем-нибудь поговорить, она чувствовала себя в безопасности, но теперь я наконец нашел в себе мужество использовать свой голос, и, хотя в этот раз мне не поверили, для нее все еще существовала вероятность быть раскрытой. Теперь, когда я осмелился поговорить с полицейским, она никогда бы не смогла рассчитывать на то, что я буду держать язык за зубами в будущем. Поэтому, как я полагаю, она заявила, что не хочет видеть меня дома.
Мы спали в совместных спальнях в детском доме, наши кровати были разделены ширмами, а персонал ночью постоянно приходил проверять, все ли в порядке. Находиться в таком месте было не слишком уютно, но все же здесь я чувствовал себя куда в большей безопасности, чем дома. Во всяком случае, никто не собирался на меня нападать или заставлять делать что-то, чего я не хочу. Хуже всего была скука, когда мы сидели без дела, смотря телевизор или играя, – но я быстро привык к этому, учитывая те долгие часы, которые я проводил в одиночестве дома, либо в своем темном подвале, либо в спальне братьев, где мне не разрешалось даже шевелиться.
Большую часть своего рабочего времени персонал детдома проводил, оценивая нас и разговаривая с каждым индивидуально, так что остальным было нечем заняться, когда наступала очередь следующего ребенка идти в кабинет для разговора. Но ни у кого из взрослых не было времени поболтать с нами неофициально, пошутить, даже для того, чтобы узнать нас получше; от них требовалось только успешно справляться со своими обязанностями. В этом отношении они больше напоминали тюремщиков или надзирателей, чем социальных работников. Я думаю, что если бы там был хоть один человек, готовый посидеть со мной и завоевать мое доверие, то на этом этапе я был бы уже готов рассказать о вещах, которые произошли со мной после смерти отца. Но я ко всем относился с недоверием, зная, сколько раз меня предавали, и ни у кого из персонала не было времени развеять эти подозрения.
