Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник)
В семь часов нас построили в колонну по двое, чтобы отправиться домой. Кто-то заныл, что уже поздно, и мы не успеем домой, чтобы выпить чаю, и Фрэнки единственный раз снисходительно отнесся к тому, что, как я помню, стало нарушением субординации. Он выслушал жалобу и решил срезать путь, поведя нас через узкоколейку, упиравшуюся в угольную шахту. Стоявшие на холме фабрики и грязные улицы сделались коричневато-желтого цвета, словно ночью разразится гроза, а тучи над городом приобрели розоватый оттенок, создавая ощущение гробового покоя, так что мы чувствовали себя беззащитными, как будто сидевший в далекой от нас будке путевой обходчик мог видеть нас и слышать каждое наше слово.
Один за другим мы перелезали через проволочную изгородь, а Фрэнки прятался в кустах и говорил нам, когда, как он думал, путь был свободен. Он отправлял нас вперед по одному, и мы перебегали через шесть путей, все еще согнувшись, словно миновали пулеметное гнездо. Между последней парой рельсов и изгородью нас останавливал полуразобранный вагон, служивший передвижной мастерской и складом инструментов. Фрэнки заверил нас, что в нем никого нет, но когда мы все перебрались через пути и кто-то побежал через поле к дорожке, я обернулся и увидел, как оттуда вышел обходчик и остановил Фрэнки, когда тот было бросился к изгороди.
Слов я не разобрал, а приглушенно слышал только какую-то перебранку. Я присел между ивами и смотрел, как обходчик тыкал пальцем в грудь Фрэнки, как будто что-то ему выговаривал. Потом Фрэнки принялся размахивать руками, словно не мог стерпеть, что его вот так остановили на глазах, как ему казалось, у всей «банды».
Через какую-то секунду я заметил, как Фрэнки выхватил из кармана куртки пол-литровую бутылку и ударил ею обходчика по голове. В наступившей мертвой тишине я услышал удар и вырвавшийся у обходчика крик возмущения, ярости и боли. Потом Фрэнки развернулся и побежал в мою сторону, перепрыгнув, как зебра, через забор. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня и дико заорал:
– Бежим, Алан, бежим! Он сам напросился! Сам напросился!
И мы побежали.
На следующий день меня вместе с братьями и сестрами погрузили в автобусы и отвезли в Ворксоп. Нас эвакуировали, засунув наши скромные пожитки в бумажные мешки, вместе с остальными городскими детьми подальше от ожидавшихся бомбежек. В результате одного смертельного удара Фрэнки лишился всего своего войска, а его «главнокомандующего» отправили в полицейский участок за то, что он ударил обходчика бутылкой по голове. Еще его обвиняли в незаконном проникновении на охраняемую территорию.
Вероятно, начало войны совпало с концом так называемой юности Фрэнки, хотя ее отголоски потом частенько проявлялись в его поведении. Например, он все так же проходил весь город из конца в конец, не обращая внимания на дымовую завесу и затемнение, в надежде найти кинотеатр, где показывали хороший фильм про ковбоев.
Я не видел Фрэнки два года. Как-то раз я увидел мужчину, катившего тачку по улице, с которой мы давным-давно съехали. Мужчиной этим оказался Фрэнки, а в тачке у него лежали вязанки хвороста, которые хозяйки раскладывают на мятой газете перед тем, как утром растопить печь. Говорить нам было особо не о чем, к тому же Фрэнки поглядывал на меня свысока, словно стыдился, что кто-то заметит, как он говорит с сопляком много младше себя. Явно он этого не показывал, но все-таки я уловил подобное отношение к себе и, будучи тринадцатилетним подростком, сильно обиделся. Времена необратимо изменились. Былая дружба куда-то исчезла. Я было попытался вернуть прежнюю непринужденную атмосферу и спросил:
– Фрэнки, ты тогда пытался попасть в армию?
Теперь я понимаю, что спросил что-то не то и наверняка задел его. Тогда я этого не заметил, хотя помню, как изменился его голос, когда он ответил:
– Что значит – «попасть»? Я служу в армии. Уже целый год. Мой старик тоже там, старшиной, а я в его роте.
Разговор быстро закончился. Фрэнки подкатил тачку к очередному подъезду и начал разгружать вязанки хвороста.
Я не видел его больше десяти лет. К тому времени я уже успел «оттрубить в казарме» в Малайе и забыл детские игры, в которые играл вместе с Фрэнки Буллером, и яростные битвы с «содомскими» за Новый мост.
Я успел переехать в другой город. Похоже, обо мне можно было сказать, что я поднялся по социальной лестнице. Я стал кем-то вроде писателя, по какой-то непонятной причине пристрастившись к чтению во время бомбежек после эвакуации.
Я приехал в родительский дом, чтобы повидаться с семьей, и как-то раз зимним вечером, идя по улицам, я услышал, как меня окликнули:
– Алан!
Я сразу узнал этот голос. Повернувшись, я увидел Фрэнки, стоявшего у киноафиши и пытавшегося ее прочесть. Теперь ему было лет тридцать пять, и он уже не выглядел могучим великаном, размахивавшим копьем. Был он примерно одного роста со мной, похудевший, с бросавшимся в глаза выражением кротости на лице, почти благопристойным в своей кепке, черном пальто с заправленным внутрь белым шарфом. На лацкане пальто я заметил зеленую наградную ленту, и это подтверждало то, что мне время от времени доводилось слышать о нем в течение этих десяти лет. Из старшины нашей «банды» он превратился в рядового в ополчении, настоящего посыльного в роте отца. В плоской каске на взмокшей голове с низким лбом Фрэнки разносил донесения по округе, где он знал каждую травинку.
Он больше мной не командовал, и мы оба сразу признали этот факт, когда пожали друг другу руки. Дровяной «малый бизнес» Фрэнки процветал, и теперь он обходил улицы с запряженной пони тележкой. Он не разбогател, но работал сам на себя. Нескрываемым стремлением нашего прежнего круга было стать хозяином самому себе. Он знал, что больше не ведет за собой своих единомышленников, хотя по ходу нашего разговора ему, наверное, стало интересно, руковожу ли я кем-нибудь, но он постеснялся спросить об этом напрямую.
Мы не только по-разному росли с тех пор, как с крышкой от мусорного бака и с дрыном вместо копья он вел свой батальон в безжалостные перестрелки камнями, но и, наверное, случилось с ним что-то такое, о чем я не знал. Поскольку мы вышли из одной среды и, можно сказать, из одной колыбели, у нас должны были существовать общие корни, позволявшие понять друг друга, даже несмотря на то, что листва на наших деревьях отличалась и пышностью, и цветом. Однако контакта между нами не было, и я, обладая тем, что в моем нынешнем кругу называют «обостренным восприятием», понял, что причина этого крылась и во Фрэнки, и во мне.
– Как житуха, Фрэнки? – спросил я, переходя на наш детский жаргон, хотя знал, что давно уже потерял навык на нем говорить.
Он так сильно запинался, что в свое время мы тут же бы прозвали его «заикой».
– Да все в порядке. Сейчас мне гораздо лучше после того, как я год пробыл в больнице.
Я украдкой быстро оглядел его, высматривая хромоту, сломанную руку или ногу или же какой-нибудь шрам. А почему еще люди попадают в больницу?
– Чем ты болел? – спросил я.
Когда он отвечал, то запинался еще больше. Я чувствовал, что ему не очень-то хочется об этом говорить, потому что он не знал, как об этом рассказать, но, в конце концов, ответил вполне серьезным и даже гордым тоном:
– Шоковая терапия. Вот почему я туда попал.
– Фрэнки, а от чего тебя лечили шоковой терапией? – задал я осторожный вопрос, совершенно не понимая, что он мне сказал, пока меня вдруг не осенило, какие ужасы ему пришлось пережить. А потом мне захотелось растоптать тех безумных садистов в белых халатах, вторгшихся во внутренний мир Фрэнки, захотелось испепелить их ненависть и самонадеянность.
Он поднял воротник, потому что в сгущавшихся сумерках начал накрапывать дождь.
– Ну, знаешь, Алан, – начал он вполне серьезным и размеренным тоном, – я подрался со своим стариком, а потом вырубился. Я поранил его, а он вызвал полицию. С ними приехал врач, и он-то и отправил меня в больницу.
Они даже научили называть это заведение «больницей». В былые времена он бы оглушительно расхохотался и сказал: «Дурдом!»
– Я рад, что теперь тебе лучше, – сказал я. Пока тянулась долгая пауза, я вдруг понял, что внутренний мир Фрэнки все-таки остался неприкосновенным, что все эти добросовестные и методичные исследователи, безусловно, смогли до него дотянуться и загнали его куда-то вглубь, убив вмещавшее его живое тело, но, в конце концов, оказались бессильными искалечить его душу. До этой густой чащи не дотянется ни один скальпель.
Ему захотелось уйти. Дождь раздражал его. Потом, вспомнив, зачем он меня окликнул, Фрэнки повернулся к большой черной надписи на желтом фоне.
– Это в «Савойе» идет? – спросил он, кивнув на афишу.
– Да, – ответил я.
Он продолжил виноватым голосом:
– Я забыл очки, Алан. Можешь прочитать и сказать, что там сегодня крутят?
– Конечно, Фрэнки. – Я прочел вслух: – Гэри Купер в фильме «Дорога на Саратогу».
