Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Вы что, не скрываете от него код к сейфу? – просил у Гарри один из людей в пальто.
– Не скрываю.
Человек в пальто предостерегающе покачал пальцем.
– Я бы на вашем месте не стал этого делать. Это безумие. Они же воруют.
Корнелл счел это крайне забавным, но рассмеяться не посмел. Он отсчитал двадцатками четыреста долларов, убрал остаток назад, подошел к Гарри и вручил ему деньги. Гарри снова пересчитал и протянул им пачку.
– Сколько здесь? – спросил тот, у которого приближался день рождения.
– Четыреста.
– Сумма возросла.
– И составляет?
– Две тысячи.
В мертвой тишине Гарри чувствовал, как бьется у него сердце, и это ощущение даже сейчас доставляло ему радость.
– Две тысячи в месяц? – спросил он, подозревая, что они, возможно, имеют в виду не увеличение на четыреста долларов.
– В неделю.
– Как это возможно? Это же в пять раз больше, чем было.
– Мне наплевать, как это возможно, но так есть.
– У нас нет двух тысяч.
– Можете отдать нам в пятницу, на целый день позже моего дня рождения.
– Если платить по две тысячи в неделю, то мы вылетим из бизнеса до конца года.
– Все меняется, – сказал другой тип в пальто. – Везде. Цены растут.
– Мне надо поговорить с вашим боссом.
– Не положено.
– Послушайте, не могли бы вы передать ему, что я только что приступил к этому бизнесу, у меня нет никакого опыта в таких вещах и мне нужен его совет? Хорошо? Мне нужен его совет.
– Мы ему передадим, но вам лучше подготовить две тысячи к пятнице. Понятно?
– Нельзя ли мне доставить их ему лично, чтобы получить минуту его времени?
– Нельзя.
– Две тысячи долларов! – сказал Корнелл, сжимая кулак. – Две тысячи долларов в неделю! К октябрю мы вылетим в трубу.
– Какие у нас сейчас доходы? – спросил Гарри.
– Около шести тысяч в неделю, но они снижаются. Расходы составляют чуть больше шести тысяч в неделю, и они растут.
– Эти четыре сотни включаются в расходы?
– Да, но остается еще шестнадцать сотен, которые нас разорят, причем быстро.
– С тем, что у меня есть, я смогу продержать нас на плаву примерно год.
– Потом у тебя все равно ничего не останется, и что дальше?
– Отец хотел бы, чтобы я сохранил этот бизнес. Это его деньги. Я их не заработал.
– Но в этом нет никакого смысла.
– Смысл есть, причем очень глубокий. Когда оказываешься в ситуации, которая кажется безвыходной, когда нет сомнений, что тебя одолеют, надо помнить, что только половина действий врага действительно дает ему превосходство. Остальное заключается в том, чтобы давать ему об этом знать, тем самым выполняя за него его работу.
– Если он в самом деле может тебя одолеть, что толку это не признавать? – спросил Корнелл. Ему не приходилось участвовать в маневренной войне.
– Если не признаешь этого, ситуация меняется. Теперь ему приходится задуматься о цене, менять свое направление и темп. У него возникает подозрение, что у тебя, возможно, ситуация лучше, чем он думал. Поэтому он становится осторожнее. Цена для него возрастает. Временная шкала меняется. Ты, со своей стороны, готов к смерти, а он с этим медлит, ты остаешься жив. В этот отрезок времени, который может быть коротким или длинным, может что-то произойти – и, как правило, происходит. Если можешь держаться, а время идет, что-то меняется, и у тебя появляется шанс. Вражеские силы могут измениться сами по себе или под каким-нибудь внешним воздействием. Могут произойти объективные изменения – из-за погоды, из-за какой-нибудь аварии, из-за действий в других эшелонах – или в тебе самом, в том, что ты выяснил и что решил. Это не означает, что мы непременно выживем, – это лишь открывает поле для маневра. Я не собираюсь уступать и делать за них их работу, прежде чем выясню все обстоятельства.
– Гарри, они занимаются этим десятилетиями. Весь город откупается. Политики и полиция – все у них в кармане. Ничего не изменится.
– Вы сами говорили, что каждый день что-то меняется. Они не владеют каждой трещинкой и щелкой. Они не могут все делать правильно. Не могут быть непобедимыми.
– Собираешься сражаться с ними? С ними нельзя сражаться.
– Я хочу увидеть, какое у нас положение. Сначала разберусь, нельзя ли заставить их снизить сумму. Может, они ошиблись. Разговаривая с этими типами, я чувствовал что-то вроде смертельного давления. Очень сильно чувствовал возможность поражения. Я и раньше такое испытывал, совсем недавно. А посмотрите: я по-прежнему здесь, перед вами.
12. Меняющийся свет
С тех пор как ему сообщили, что придется регулярно и бесконечно платить головокружительные суммы какому-то вымогателю, которого он не знал даже по имени, его не покидало ощущение, что на него давят, ставшее фоном всех событий; полностью забыть об этом бремени не удавалось даже во сне, а когда он просыпался, оно полностью пробуждалось вместе с ним.
Каждый раз, когда он делал расчеты, которые практичные люди делают регулярно, их результаты, незначительно варьируясь в соответствии с небольшими различиями в исходных предположениях, подтверждали, что это будет невозможно. И когда очередной расчет подходил к концу, конец этот был смертелен – для бизнеса, который был последним, что оставалось от жизни его отца, для коммерческого равновесия, на котором держалось благополучие полусотни семей, для его сбережений и его шансов с Кэтрин. Он не мог предложить ей себя разорившимся неудачником и никогда не стал бы оправдывать свой катастрофический провал молодостью и неопытностью. Во время пеших прогулок, а ходил он много, все эти цифры крутились у него в голове. Часами они выстраивались в ряды, занимая позиции, как солдаты восемнадцатого века в строго организованных сражениях. Он не был создан, чтобы день напролет размышлять о цифрах, и их непрерывный воздушный балет ослаблял его по мере того, как они заполняли собой весь мир. Ему казалось, что он медленно истекает кровью, меж тем как типы в пальто наполняются ею и разбухают, и над воротниками торчат их лица, насосавшиеся до отвала, опухшие и красные.
Иногда, несмотря на тревогу, ему казалось, что ничего не изменилось. Временами он почти радостно воображал до полудюжины способов не просто выпутаться, но и одержать победу. Но, возвращаясь к ним снова и снова, начинал отчетливо осознавать трудности, а связанные с ними риски представлялись ему все более угрожающими. Потерпев неудачу в попытках предотвратить снижение доходов, он не мог ничего придумать для их существенного увеличения – единственного, что могло поддержать его платежеспособность. Корнелл осознавал поражение гораздо лучше. Период ожидания изменений прекрасно знаком тому, кто прождал всю жизнь и ни разу не видел, чтобы несправедливые путы на его судьбе исчезали сами собой. Гарри бросало то в отчаяние, то в эйфорию, вызываемую временными восторгами по поводу замыслов, от которых в конце концов приходилось отказываться. Совершенно естественным казалось желание убить Готлиба, но Готлиба, по-видимому, уже уничтожил или убрал со сцены кто-то более могущественный, тот, кто в гражданском обществе и в мирной стране сделал убийство частью своего бизнеса.
Как мог этот человек, чьего имени Гарри никогда не слышал и чьего лица никогда не видел, поработить его за один день? Ответ был прост и не внушал надежд. В мирное время его соперник жил в состоянии войны и принуждал к тому же других. Если они принимали его вызов, он боролся с ними, как считал нужным. Если же они не сопротивлялись, он просто брал у них все, что хотел. Так раньше жили рыцари и лорды – отбирая у крестьян плоды их труда. Этот старый, как человечество, обычай проник в Новый Свет и нашел здесь приют среди внешне счастливого и светлого жизнеустройства.
Согласно подсчетам Гарри, у него в запасе был год, в течение которого он мог разобраться, что можно сделать. Что происходило, спрашивал он себя, когда крестьяне возвращались с войны, научившись пикой сбрасывать рыцаря с коня и расправляться с ним его же собственным мечом? В прежние времена крестьяне сражались редко, но теперь войны стали демократичными, и город был полон бывших солдат, которые умели сражаться, даже если и предпочитали мирную жизнь.
А Манхэттен, казалось, приветствовал его бедственное положение, словно был каким-то образом приспособлен для подобных сюжетов, видел их бесконечное множество и, пока не придет Царство Божие, будет и дальше их наблюдать и невозмутимо ткать из них невидимое полотно истории. Прекрасные панорамы, созвездия огней, картины и чувства, переполнявшие наблюдателя, составлялись не из камня, стали и электрического тока, но получали энергию и зажигали свет от борьбы не на жизнь, а на смерть, происходившей на его бесстрастных улицах. Город остался бы неизменным и в случае, если бы Гарри Коупленда похоронили на кладбище для бродяг, а преемник Готлиба любовался бы огнями на горизонте, сидя на высокой террасе, и в случае, если бы Гарри удалось одержать победу в этом перевернутом с ног на голову мире. Всегда равнодушный, город никого не предпочитает, никому не помогает, ни о ком не скорбит и никого не помнит. И поскольку все, что происходило в нем до этого или чему еще предстоит случиться, твердо и неизменно, как камень, казалось, что значение имеет только одно – поступать правильно. Если от любого останется только неслышное эхо, то от чего еще можно испытать удовольствие и гордость, как не от того, что ты все сделал правильно? Это ни Готлибу, ни его предшественникам и последователям никогда не придет в голову, следовательно, они будут не готовы, когда последствия их непонимания застигнут их врасплох.
