Джон Ирвинг - Правила виноделов
Вечером, вернувшись из клуба – Олив всегда сама водила машину, – она оставляла спящего Сениора на переднем сиденье. Домой его переносил возвращающийся поздно Уолли, которого на подушке ждала записка Олив с просьбой позаботиться об отце. Уолли всегда выполнял просьбу, он был золотой ребенок не только по внешности. Но как-то, вернувшись домой в сильном подпитии, Уолли не смог перенести отца. И утром Олив Уортингтон устроила ему настоящий разгон.
– Ты можешь во всем походить на отца. Кроме пьянства, – сказала она Уолли. – Если ты в этом пойдешь по его стопам, фермы тебе не видать как своих ушей. Не получишь ни единого цента, ни единого яблока. Думаешь, отец сможет мне помешать?
Уолли взглянул на отца, который по его вине проспал всю ночь на переднем сиденье «кадиллака», испещренном белесыми пятнами после того случая с распылителем. Да, отец, пожалуй, не сможет ничему помешать.
– Думаю, не сможет, – вежливо согласился он. И не только потому, что был хорошо воспитан (он мог бы учить клубных юнцов, кроме тенниса, и хорошим манерам). Он знал, что мать вышла замуж всего лишь за деньги, которые, правда, можно было куда-то вложить. Но процветающая ферма была делом ее рук. (Доктор Кедр очень ценил в людях трудолюбие, которое дает плоды.)
Самое печальное заключалось в том, что и Олив не понимала истинного состояния мужа. Несчастный Сениор страдал неизлечимым слабоумием, алкоголизм был только побочным явлением.
Ваши соседи могут многое знать о вас, но, конечно, не все. Уортингтон-старший терялся в догадках, почему день ото дня ему все хуже и хуже. И склонен был сам винить в этом пьянство. Старался пить меньше и все равно утром не помнил, что говорил или делал накануне; все равно дряхлел с устрашающей быстротой; не кончив одно дело, хватался за другое, бросал куртку здесь, шляпу там, забывал ключи от машины в оставленной где-то куртке. Пил меньше и все равно вел себя как маразматик. Это до такой степени удручало его, что он снова налегал на спиртное. Так он и пал жертвой двух зол – болезни Альцгеймера и алкоголя, оставаясь в глазах окружающих добродушным пьянчужкой с внезапными перепадами настроения. В просвещенном обществе его бы лечили и опекали как идеального пациента. Каковым он на самом деле и был.
В этом единственном отношении оба городка ничем не отличались от Сент-Облака. Тяжелобольной Сениор, так же как Фаззи Бук, был обречен.
Гомер первый раз открыл «Анатомию» Грея в 193… году, начав со строения скелета. С костей. В 194…-м он совершал уже третье путешествие по ее страницам, иногда прихватывая с собой Мелони. Непредсказуемая, как всегда, Мелони заинтересовалась нервной системой, особенно двенадцатым двигательным нервом, управляющим движениями языка.
– Что такое двигательный нерв? – спросила она, высунув язык.
Гомер стал было объяснять и не смог от какого-то отвращения. Он в шестой раз перечитывал «Давида Копперфильда», в седьмой – «Большие надежды» и в четвертый – «Джейн Эйр». Вчера дошел до места, на каком Мелони всегда морщилась, а Гомеру становилось не по себе.
В начале двенадцатой главы Джейн говорит: «Глупо внушать людям, что самое лучшее для них – покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».
– Запомни, Солнышко, – сказала Мелони, прервав его чтение, – пока я здесь, ты никуда не уйдешь. Ты дал мне слово.
Гомеру надоели эти напоминания. И он с вызовом прочитал многозначительную строку еще раз:
«Глупо внушать людям, что самое лучшее для них – покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».
Миссис Гроган даже вздрогнула – ей почудилась в голосе Гомера глухая угроза.
Гомер переписал эту строку четким убористым почерком, не хуже, чем у доктора Кедра, и перепечатал на машинке сестры Анджелы, сделав всего две-три ошибки. Дождавшись, когда Святой Кедр удалится «немного вздремнуть», тихонько вошел в провизорскую и положил цитату из «Джейн Эйр» на его усталую, вздымающуюся и опадающую грудь. Доктора Кедра не так встревожило содержание записки, как мысль, что мальчик знает о его тайном пристрастии, – подумать только, вошел, не боясь разбудить, и даже положил записку на грудь! И он ведь не проснулся, но, может, потому, что на этот раз превысил обычную дозу, мучился сомнениями доктор Кедр. Может, Гомер с умыслом придавил записку эфирной маской, намекая на что-то?
«Ход истории, – писал доктор Кедр, – определяют мельчайшие, часто нераспознанные ошибки». Эта его мысль как нельзя лучше подкрепляется историей названия Сердечной Бухты, схожей в какой-то мере с происхождением имени Мелони. Моряка, открывшего прелестную бухту, на берегу которой вырос городок, звали Сердж. По его имени бухта и была названа изначально. Имя первооткрывателя со временем забылось, и как-то само собой, возможно в результате ошибки писаря, Бухта Серджа превратилась в более понятное Бухта Сердца. А потом уж местные жители стали нежно называть свой городок: Сердечная Бухта. Этот моряк Сердж первый расчистил и плодородную долину Сердечного Камня, вознамерившись стать фермером, но жители Сердечного Камня название своего городка с его именем не связывают.
«Сердце – мускульный мешок конической формы, находящийся в грудной полости…» – шпарил Гомер, вызубрив наизусть чуть не всю «Анатомию». К 194… году он уже видел сердца трех трупов, которых раздобыл для него доктор Кедр (каждый труп прослужил науке два года).
Все трупы, разумеется, были женские, не на мужских же изучать акушерство и гинекологию. Достать их было целой проблемой (с двумя пришлось сразу же расстаться – один прибыл в воде, которой полагалось быть льдом, другой, наверное, плохо забальзамировали). Но три трупа Гомер помнил прекрасно; правда, имя дал только третьему – сработало наконец чувство юмора. Гомер назвал покойницу Кларой в честь слабой, беспомощной матери Давида Копперфильда, позволившей негодяю мистеру Мэрдсону так скверно обращаться с ней и ее сыном.
– Ты бы лучше назвал ее Джейн, – посоветовала Мелони. Она хоть и отождествляла себя с Джейн Эйр, но временами ненавидела ее и в тот день питала к ней именно это чувство.
– А может, Мелони? – пошутил Гомер, но чужой юмор не доходил до нее. Мелони слышала только себя.
На трупе номер два Гомер тренировался перед своим первым кесаревым сечением. Во время операции взгляд доктора Кедра был как прикован к его рукам, отчего Гомер не ощущал их своими: они двигались с такой плавной точностью, что Гомеру невольно думалось, уж не открыл ли доктор Кедр способ делать идеальный разрез силой своей мысли, так что руки были как бы и ни при чем.
Затянувшаяся беседа доктора Кедра, пришедшего забрать прибывший на его имя труп, с начальником станции послужила причиной первого знакомства Гомера с эклампсией, или «родильными судорогами», как называли это осложнение в Бостонском родильном доме в дни юности Уилбура Кедра. В ту минуту, когда доктор Кедр потребовал у начальника станции сопроводительный документ, которым снабжаются путешествующие трупы, и выказал желание поскорее забрать бедняжку Клару, Гомер никак не мог найти на трупе номер два подвздошную вену. Но у него было оправдание – труп номер два отслужил свое, в нем почти все было уже нераспознаваемо. Надо заглянуть в «Анатомию» Грея, подумал Гомер, как вдруг в комнату ворвалась с отчаянным воплем сестра Эдна: ее обычная реакция, когда она видела Гомера в обществе кадавра номер два. Как будто заставала его с Мелони.
– Ой, Гомер! – Она ничего больше не могла прибавить, а только била воздух руками, как испуганная курица крыльями.
Наконец ей удалось жестом махнуть в сторону провизорской. Гомер немедленно бросился туда: на полу лежала женщина с выпученными, невидящими глазами, так что в первое мгновение Гомер принял ее за труп, за которым отправился на станцию доктор Кедр. Но тут женщина зашевелилась, и Гомер понял – перед ним труп без пяти минут.{16} Судороги начались с подергивания лица и скоро распространились по всему телу. Лицо, только что пылавшее, посинело до черноты и залоснилось. Она с такой силой ударила пятками об пол, что туфли слетели с ног и открылись отекшие лодыжки. Челюсти у нее были стиснуты, губы и подбородок в кровавой пене, язык, к счастью, прикушен: не дай бог, он запал бы в дыхательное горло. Дышала женщина с трудом, воздух из груди вырывался с хрипом и свистом; Гомер нагнулся над ней, и в лицо ему фонтаном брызнула слюна, напомнив ярость брызг, летевших с реки, которая смыла на его глазах чету Винклей.
– Эклампсия, – сказал Гомер сестре Эдне и вспомнил объяснение доктора Кедра: слово древнегреческое, имеет отношение к вспышкам света, которые видит больная в первые секунды припадка.
