Аньес Ледиг - Мари в вышине
– Эй-эй, не распространяйся о своем вулкане, ладно! Кому-кому!
– Мари открыла мне новый мир – таким, каким я всегда должен был его видеть. Даже ее паршивый характер и тот мне дорог. И потом, заниматься с ней любовью…
– Тсс, это меня не касается.
– Хотя тебе тоже есть что рассказать.
– Что ты хочешь знать?
– Хорошо ли было.
– А, тебе интересно, может ли голубой получить удовольствие с женщиной!
– Я должен быть уверен.
– Уверен в чем?
– Что ты когда-нибудь не передумаешь.
– А я уверен в том, что оставил Канталь, чтобы избежать женитьбы на той психопатке.
– Но Мари – это Мари!
– А женщина всегда женщина. Я не могу. Это так.
– Но ты же смог, по крайней мере один раз.
– Я настроился.
– И как именно?
– Я думал об Орландо Блуме.
Господи, эти двое знают друг друга как облупленные. Пусть сам Антуан сомневался, но я-то знал, что он никогда ее не потеряет. Мари так привязана к нему. Конечно, больше, чем ко мне. Меня привела в ужас мысль, что она может быть слишком к нему привязана и мне так и не удастся найти свое место. У нас за плечами нет общей истории, их дружбы, их общей дочери. Они не были парой, так чем же они были?! Чем-то особым, для чего в словаре пока не нашлось определения. И уж тем более его не было в тех книжках, которые я выбирал на библиотечной полке, отведенной проблемам сексуальности. Смесь любви, дружбы, генетики – и все это на фоне полового несовпадения. И среди всего этого мне предстояло выработать собственную позицию. Привнесенный элемент, новая деталь, вставленная в двигатель, которая разладила его ход.
Я начал убеждать себя, что все складывалось слишком хорошо. Типичная реакция тех, кто запрограммирован на несчастья. Если идет дождь, они делают вывод, что солнце – это их субъективная фантазия. Мари не была субъективной фантазией, мои руки на ее коже служили достаточным подтверждением. А вот то счастье, к которому я прикасался кончиками пальцев? Просто невероятно, насколько человек способен сомневаться в своей мечте, когда та сбывается. Ведь Мари действительно была воплощением моей самой безумной мечты. Найти кого-нибудь, кто заставит меня выйти из сумрака. Оливье Деломбр, вперед, к свету. Свету, который озарит мой выбор, мои желания. Мари – мой божественный свет. Тот, который на Троицу сияет над головами апостолов. И я воскресаю, освобождаясь от своего детства, лишившего меня всякой надежды на радужное будущее.
Но я не был единственной планетой в солнечной системе Мари. Антуан был ее лучшим другом. Единственным. Она знала его как свои пять пальцев. Он мог бы стать ее вариантом дедушки, если бы выбрал классическую дорогу. Но ничего классического здесь не было, кроме музыки в зале для дойки. Говорят, коровы от нее лучше доятся. Надо будет попробовать в участке. Может, станет легче вытягивать из подследственных признания. Нет, никакой классики. Оригинальность интереснее, но ее куда труднее принять.
– Мари тоже тебя любит.
– Она тебе это сказала?
– Она мне говорит все.
– Все?
– Все.
– Даже…
– Да нет. Она говорит только то, что хочет сказать. В любом случае, меня не интересует, чем вы там занимаетесь в темноте. Она мне говорит, что чувствует. Говорит, что ты залечиваешь ее раны. Что у тебя не слишком вздорный характер, поэтому она может оставить при себе свой. Что ты рисуешь жизнь такой, какой ей хотелось бы ее видеть. Что в тебе есть надлом, который делает тебя ранимым, но он же позволил свету войти и придал красок твоей пещере.
– Какой пещере?
– Не пытайся понять. У Мари свои заскоки. Я тоже не все просекаю.
– Ну, и как же мы будем жить вчетвером?
– Уважая друг друга. Не кидая друг другу в морду тяжелые предметы и тухлую рыбу, и…
– Ты сейчас о чем?
– А то ты не знаешь? Ордральфабетикс? Сетавтоматикс?[34]
– Я предпочитаю Астерикса, он самый умный!
– Да ладно тебе!
– Ну конечно, ты ж у нас самый крутой, да? Так ты вчера говорил, с пианино.
– А я куда упал[35], когда был маленьким? Какое у меня было волшебное зелье?
– Мари! На Мари ты упал, когда приехал сюда, ведь так? Она тебе во благо, она делает тебя сильнее, ведь так?
– Да!
– Вот она и есть твое волшебное зелье. А раз уж ты на нее упал, нет у тебя больше права к ней прикасаться. Мой черед ловить кайф.
– Нежданный рыцарь, получи свою принцессу. Теперь уж мне она без интересу.
– И часто ты говоришь александрийским стихом?
– Со своими коровами – постоянно. И скажи Сюзи, что в ее интересах по-прежнему дарить мне рисунки, иначе я не позволю ей поить моих телят из соски.
– У тебя есть скотч?
Ни один из нас так и не смог выбросить на помойку рисунок Сюзи. Мы извели целый рулон скотча, но каждый восстановил свой рисунок.
Потом я помог ему накидать коровам соломы, не прерывая разговора. О нашем детстве, наших мучениях. О том, как его просто-напросто отвергли, потому что он был гомосексуалистом. Мне это напомнило Ахилла и ту нежность, которую я к нему испытывал. Антуан рассказывал об отце, тупом и средневековом, который говорил об алжирцах как о собачьем отродье, о неграх как о скопище дикарей, а уж о педерастах… Тем более что им оказался его собственный сын. Верх оскорбления, ошибка природы, паршивая овца, которую надо удалить из стада, как Ахилла тогда в школьном дворе. Все-таки жизнь странная штука, она заставляет тебя заново переживать что-то тридцать лет спустя.
Он спросил, что я помню о своих родителях. И я осознал, что встреча с Сюзи пробудила во мне воспоминания о себе самом в ее возрасте. Болезненные. Тумаки, оплеухи, наказания. Какого рода? Выставляли на улицу в одних трусах, когда я плакал. Мне было плевать, я шел к Мадлен. Ставили на колени на кромку лестничной ступеньки, заставив сложить руки на голове. А если я плакал, то получал добавку. Ремнем – классика. Только отец бил тем концом, где металлическая пряжка. Закуток в моей комнате: стенной шкаф, где я спал сидя. Удар кулаком и прижигание сигаретой – но это только во время каникул, чтобы учительница не заметила. Представляете, какая извращенность?
У Антуана это вызвало тошноту. Он был счастлив, что обошелся только несколькими порками, которые разогрели ему задницу. Спросил, а как же социальные службы, та же учительница.
Конечно, она что-то замечала. Далеко не сразу после моего поступления в школу. Отец был грубой скотиной, но достаточно хитер, чтобы не оставлять видимых следов. Она заметила синяк на моей щеке в тот день, когда его оплеуха сбила меня с ног и я ударился об угол. Мать постаралась замазать синяк. Не тут-то было!
Учительница отвела меня в сторонку, чтобы побеседовать. Она была ласковой и поняла, что я не мог себе позволить ничего говорить. Пообещала, что поможет мне. Но она не могла оставлять меня в школе на целые сутки. Вечером я должен был возвращаться домой. Пока мое дело дойдет до Департамента социальных служб, пока его рассмотрят, пока будет проведено расследование, я три раза успею умереть. Если бы не тот удар ножом, может, они в конце концов и подыскали бы мне другую семью. Но тот случай здорово ускорил процесс.
Я рассказал, почему боюсь пауков. А он объяснил, почему «жирная деревенщина» – это оскорбление, которого он не выносит.
– Потому что это презрительное прозвище. А еще я не жирный.
– Как Обеликс?!
– Да пошел ты, – смеясь кинул он мне, возвращаясь на кухню.
Потом я заскочил на ферму, чтобы хлебнуть волшебного зелья и пересчитать родинки.
45
Семьсот сорок девять.
Я держусь как могу.
Но мы не так много спали.
Как я ни горела желанием узнать содержание их беседы, ответом мне был категорический отказ.
Государственная тайна.
Хотела бы я превратиться в маленькую мышку, сидящую там, под кухонным буфетом, и подслушать их. Безусловно, речь шла обо мне. Требуется внушительная доза уверенности в себе, чтобы с полным безразличием относиться к тому, что о вас говорят другие. Ведь нас гложет постоянная потребность удостовериться, что поводов для беспокойства нет, что мы любимы. И однако, мы вечно пропускаем разговоры, которые непосредственно нас касаются. Выйдя из булочной, у школы, на рынке… Везде и повсюду мужчины и женщины говорят о других мужчинах и женщинах. Это в человеческой природе. И лучше бы иногда оставаться в неведении.
Что до меня, то мне достаточно знать, что они меня любят. И тот и другой. И я его спросила. Это уж точно не государственная тайна, верно?!
И почему ж ты мой так привлекаешь взгляд?Допреж тому виной твой аккуратный зад.Но также чистый лоб и ясные глаза.Счастливей в мире копа, чем я, найти нельзя.Всегда твой шоколад мой дразнит аппетит.Меня не только зад, но твой живот манит.Я также осязать люблю твои соскиИ грудь, что можно взять в ладонь одной руки.Прав иль не прав, тебя люблю я целиком —И твой премерзкий нрав, и очи с огоньком.Мне на тебя сменять легко весь белый свет.Тесней тебя обнять – другого счастья нет.
– С каких пор ты заговорил александрийским стихом?
