Кафа Аль-зооби - Лейла, снег и Людмила
Что касается соседей по квартире – и Лейла в скором времени присоединилась к их занятию, – то они поочередно снимали телефонную трубку, чтобы передохнуть от бесконечных звонков, и отвечали одними и теми же фразами:
– Ивана нет дома. Не могу сказать, где он. Не знаю, когда будет. Я ничего о нем не знаю. Я его редко вижу.
При каждом телефонном звонке Иван осторожно высовывал голову из-за двери своей комнаты, словно звонящий мог увидеть или схватить его. Поднявшему трубку он делал немые знаки, смысл которых сводился к одному: «Меня нет, и я сегодня не ночевал дома».
В конце концов, Лейла, озадаченная твердым нежеланием Ивана отвечать на телефонные звонки, спросила Люду:
– А почему Иван отказывается говорить?
– Наверно, тебе будет полезно узнать, раз ты стала жить с нами в одной квартире, что если Максим Николаевич занят в этой жизни поисками истины, то бедняга Ванька только и делает, что пытается скрыться от нее, – ответила ей Люда, смеясь. Затем объяснила, что правда Ивана, от которой он не перестает скрываться, – это всего лишь армия кредиторов. – Он занял у них деньги под такие проценты, на которые мог согласиться только сумасшедший, ведь у него нет денег на кусок хлеба. Можно сказать, он конченый человек, и у него нет будущего, – заключила Людмила.
Хотя ее манера говорить заставила Лейлу улыбнуться, выражения, которые та употребляла в разговоре, вызвали у нее неодобрение: «бедняга», «сумасшедший», «конченый», «без будущего». Этими фразами она характеризовала Ивана так, словно говорила не о муже, а о ком-то постороннем, с которым ее не связывали никакие обязательства, даже моральные. Как будто это чужой человек, занимавший место в ее жизни помимо ее воли.
– Ты говоришь о нем так, словно не любишь его, – проговорила Лейла.
– Любить?! – переспросила Люда, удивленно скривив губы и давая понять, что понятие «любовь» не имеет ничего общего с ее семейными взаимоотношениями. Затем добавила:
– Нет, не думаю. – Помолчав немного, пожала плечами: – А может, и люблю… Иногда, когда мне хочется любви, но не нахожу рядом никого, кроме Ивана. Вот тогда я его люблю, – сказала она с предельным сарказмом.
Лейла рассмеялась. И сквозь смех проговорила с упреком:
– Какая же ты эгоистка!
На самом деле Лейла испытывала не веселье и даже не неприятие, а самое настоящее удивление.
Она удивилась Людиной смелости – смелости выражать только собственные чувства и давать им волю так, чтобы они могли формироваться сами по себе. Она думала и чувствовала свободно и выражала настроения и мысли с очаровательной непосредственностью. Живое воплощение и образец абсолютной свободы.
Этот образец обнаружился перед Лейлой со всей ясностью еще раз, когда однажды, вернувшись домой, она застала Люду расстроенной. Оказалось, что ее мать, жившая в Москве, позвонила и сообщила, что собирается навестить дочь. Лейла спросила изумленно:
– А ты не рада приезду матери?
– Не очень, – холодно ответила Люда.
– Почему?
– Потому что она собирается провести у меня целую неделю.
Лейле подумалось, – и это было единственное разумное объяснение, которое могло прийти ей в голову, – что трудность заключалась в тесноте, так как Люда и Иван занимали всего одну комнату, а это обстоятельство не располагало к приему гостей, тем более на длительный срок. И Лейла воскликнула с воодушевлением:
– Не переживай и не беспокойся! Твоя мама может спать у меня в комнате. – Она была рада случаю проявить свое арабское благородство.
– Дело не в месте, – сказала Люда.
– А в чем?
– Мы не ладим друг с другом. Не можем прожить мирно больше двух дней, на третий обязательно поссоримся.
Лейла молчала, удивленная услышанным. Но Люда тут же добавила:
– Наши отношения остаются хорошими, пока мы находимся далеко друг от друга. Мы мило и дружески беседуем по телефону, а стоит нам встретиться – так не дай Бог!
– А почему? – осторожно спросила Лейла. И сразу добавила извиняющимся тоном: – Можешь не отвечать, если дело личное.
– Личное? – усмехнулась Люда. – Да нет. Просто у нее очень тяжелый характер, с ней трудно ужиться. Даже отец оставил ее давно, когда мне было шесть лет. Она терпеть не может, когда ей перечат, особенно если это делаю я, ее дочь. И когда мы встречаемся, мать не находит другого занятия, кроме как критиковать меня. Ей ничего во мне не нравится. Когда я была маленькой, она не прощала мне малейших ошибок. Она хотела видеть меня правильной девочкой, без всяких глупостей. И даже когда она отдала меня в детский сад, я чувствовала себя отличной от других до такой степени, что с удивлением смотрела на остальных, которые вели себя глупо, не считаясь ни с кем.
Люда умолкла в задумчивости. Ее веселый и насмешливый характер растворился в напряженном молчании. Она добавила, все еще глядя куда-то вдаль:
– Так я и росла, молча ненавидя мать.
В первый момент слова Люды показались Лейле странными. Они шли вразрез с теми понятиями и нравственными устоями, на которых была воспитана с детства сама Лейла и которые ей в голову не приходило поставить под сомнение или пересмотреть.
Она не знала, в результате каких уроков или какого воспитания у нее сложились эти убеждения, но непоколебимо верила, что любовь к родителям – это, в первую очередь, долг, даже если отношения с ними далеки от идеальных. Ей не доводилось оспаривать эту истину даже мысленно, наедине с собой.
Она почувствовала, как по телу пробежали мурашки, словно его коснулся ледяной холод. Лейла ощутила, как помимо ее воли слова Люды проникают в самые глубины ее существа, вызывая в ней содрогание, – так содрогается больной от руки врача, когда она неожиданно нащупывает скрытый дотоле источник боли.
Внушал ли ей отец молчаливую и тихую ненависть, в которой Лейла не осмеливалась признаться себе самой? И почему перед ней представало лицо ее отца, когда Людмила рассказывала о своей матери? И правда ли, что ее любовь к нему – эта открытая и покорная любовь – продиктована лишь чувством долга?
Почему же Люда, не считаясь с чувством долга, могла с предельной простотой и легкостью говорить о том, как она ненавидит мать?
Лейла подумала, что такой человек, как Люда не может считаться с чувством долга. При всем желании подобные ей люди не способны хранить верность долгу, потому что понятие долга противоречит их чувствам, их честности, то есть противоречит их свободному волеизъявлению. И если бы Люда выразила не то, что испытывала на самом деле, подчинившись чувству долга, то покривила бы душой.
В ту ночь Лейла долго ворочалась в постели, словно лежала на гвоздях. Она встала, зажгла свет и подошла к окну, но ничего не разглядела. Город тонул в глухой кромешной тьме и казался безжизненным. Тогда она потушила свет и снова вернулась к окну. Не ради того, чтобы разглядеть что-либо за окном, а потому, что это таинственное и туманное пространство внушало ей еще большую растерянность и досаду.
Ненавидела ли она отца так же, как ненавидела Люда свою мать?
Да, когда Люда говорила о своей матери, перед мысленным взором Лейлы возникло лицо отца в тот момент, когда он подвергал ее наказанию. Он тоже хотел сделать из нее правильного ребенка и не умел прощать дочери глупостей.
Одной рукой он зажимал ей рот, не давая кричать, а другой тянул за маленькое ушко, готовое вот-вот оторваться, и грубо заталкивал в комнату, чтобы там, закрыв дверь, дать волю кулакам. Он бил ее, ухитряясь зажимать ей рот. Проявлял свою жестокость тайком, и Лейла была вынуждена сносить страдания молча, чтобы никто не услышал ее и не осудил поведение отца.
Но это было не единственное лицо отца. Он обладал многими другими лицами.
Стоило отцу оказаться в кругу людей, как его лицо становилось добрым и нежным. Лейла любила это лицо и в детстве часто пользовалась моментами, когда к ним в дом приходили гости, чтобы усесться к отцу на колени, как котенок, зная, что он не станет возражать. Более того, его добрая рука вскоре начинала поглаживать ее головку, – и потом ей совсем не хотелось покидать это уютное место.
Лейла выросла, так и не сумев понять причины двойственности в характере отца. Со временем она привыкла к ней, хотя, чем взрослее становилась, тем яснее ощущала расстояние, разделявшее эти два лица.
Позднее Лейла стала осознавать, что ее отец стремится выглядеть в глазах окружающих не только человеком с прогрессивными взглядами, борющимся за свободу, равенство и справедливость, но и старается преподнести этого человека с четко очерченным лицом – лицом мягкого, благонравного, доброго, цивилизованного человека.
Он хотел казаться совершенным, и ей и ее братьям и сестрам надлежало принять участие в формировании этого образа.
Иногда Лейле казалось, что за его чрезмерной требовательностью к детям скрывалось не беспокойство за их будущее, а страх, что их возможные неудачи могут нанести вред его столь тщательно оттачиваемому образу идеальной личности.
