Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
Глава 5 Жаль, что тебя здесь нет
Сэм сидит на водительском месте, читая мою третью книгу, «Случайностей не бывает». Я спрашиваю, не могла бы она читать что-нибудь другое.
– Я не взяла с собой ничего другого.
– Впрочем, неважно, – говорю я. – Паром скоро прибудет в Вудс-Хоул. Там тебе придется вести машину.
Я забыл взять с собой обезболивающее. Дышать больно, поэтому я задерживаю дыхание. Десять секунд, двадцать, но в конце концов телу приходится вдохнуть. Голова еще хуже, чем ребра. Я пытаюсь держать глаза закрытыми, но когда они закрыты, под веками вспыхивают огоньки. У какой-то машины постоянно ревет сигнализация, сирена эхом отдается в чреве парома.
Ральф вздыхает на заднем сиденье, не сознавая наших человеческих драм. Ее нос подергивается; даже во сне она пытается принюхаться к морскому воздуху.
– Скажи мне, куда мы направляемся.
– Чем меньше ты знаешь, тем лучше, – возражает она. – Давай смотреть правде в лицо – ты не слишком позитивно отнесся к этой поездке.
– И сколько мы будем туда добираться, где бы ни было это там ?
– Зависит от дорожного движения.
– Приблизительно?
– Семь, может быть, восемь часов.
– Ты действительно собиралась поехать без меня?
– Да.
– Я думал, ты блефуешь.
– Никоим образом, – говорит она. – Вот-вот произойдет что-то очень значительное.
* * *Опорожняя мочевой пузырь в засорившемся туалете рекреационной придорожной зоны в Коннектикуте, я решаю, что лучше было мне оставаться в Чилмарке – утренние прогулки с Ральф, игры с апортом, походы на рынок. Я решаю, что мой отец был сном, Глория Фостер окажется тупиком, а вся эта поездка – приключение, как Сэм нравится это называть – ни к чему не приведет.
Но у меня нет никакого плана – негде спрятаться, некуда бежать. Нет никого, кому я мог бы позвонить из таксофона, стоящего позади автоматов с газировкой. Я не того типа человек, чтобы добираться автостопом обратно до парома, да и куда угодно, если уж на то пошло, хотя полагаю, что у меня не должно быть никаких причин бояться. Когда случается самое худшее, не остается ничего такого, чего следовало бы бояться. Я не уставал удивляться, почему моя мать не понимает той свободы, которая приходит вместе с утратой. Теперь я понимаю: всегда остается чего бояться.
Я гляжу в щель между дверью и дверной петлей: какой-то мужчина помогает сыну вымыть руки; мальчик все жмет и жмет на кнопку раздатчика с мылом, пока мыло не образует розовую лужу в раковине. Мужчина постарше, седой, бородатый, сутулый, в вельветовых брюках и кроссовках, ополаскивает лицо водой. Подросток – черный тренч, черная подводка вокруг глаз – сталкивается с пожилым мужчиной. «Простите», – говорит тот, хотя и не сделал ничего плохого. Раздатчик бумажных полотенец пуст, а фен-сушилка сломан; он пытается досуха отряхнуть руки, сдается, уходит.
Это я – через тридцать лет.
О чем думаешь, тем и станешь, сказал бы прежний я.
Просите – и дано будет вам [8] .
Прежний я попытался бы спасти этого пожилого мужчину, заставил бы его выпрямить спину, заставил бы его улыбнуться, почувствовать себя на десяток лет моложе, и все это – просто показав ему, как изменять свои мысли.
Прежний я попытался бы спасти меня нового.
Я стою в кабинке двадцать минут – недостаточно долго, чтобы составить какой-то план, но достаточно, чтобы меня замутило от запаха.
Достаточно, чтобы оказалось, что Сэм ждет меня снаружи туалета.
– Я уж забеспокоилась, – замечает она.
– Ты что же, думала, что я брошу Ральф?
Она смущенно смотрит на меня.
– Я просто подумала, что, может быть, тебе стало плохо.
– Мне и есть плохо, – сообщаю я ей. – Думаю, нам следует вернуться.
Она приближает ко мне лицо, и на какое-то мгновение мне кажется, что она вот-вот меня поцелует, а я настолько устал, что позволю ей это сделать, хотя и не уверен, что у меня хватит энергии или желания ответить на ее поцелуй. Совсем близко оказывается ее синяк под глазом, еще не вполне заживший, этот взгляд мог бы принадлежать женщине на десять лет старше. Тихо, почти шепотом, она говорит мне:
– Я хочу, чтобы ты меня выслушал. Я обещаю тебе, я тебе клянусь, что мы найдем ее, и, когда мы это сделаем, это будет что-то значить.
У меня возникает внезапное желание сесть на пол: отказаться двигаться и разговаривать. Или так – или биться головой о стену.
– Значить – что?
– Не знаю, – говорит она. – Как раз это мы и собираемся выяснить.
– Все это имеет отношение только к твоему брату.
– Не все, – возражает она.
Пожилой мужчина, которого я видел в туалете, блуждает от автомата с конфетами к автомату с газировкой, вытирая ладони о брюки. Лезет в карман за мелочью, роняет монеты на пол, нагибается, чтобы подобрать их, не может дотянуться, загоняет монеты под автомат. Я нащупываю мелочь в своем кармане. Больше всего на свете я хочу, чтобы этот человек получил свою газировку. Я не желаю знать его историю, но если бы я только мог заставить автомат выдать ему то, что он хочет!.. Как раз в тот момент, когда я об этом думаю, когда формулирую намерение, мужчина протягивает руку и нажимает кнопку, и автомат, хотя мужчина не бросил в него ни одной монетки, выдает ему банку апельсинового напитка.
– Я вышел в отставку и больше не помогаю людям, – говорю я.
– Мне не нужно, чтобы меня кто-то спасал.
– И какой же помощи ты ждешь от меня ?
– Я просто знаю, что тебе необходимо быть там.
– Скажи мне где.
– Еще через четыре часа.
– Скажи мне.
– Ладно, – говорит она. – В Пенсильвании.
– Где именно в Пенсильвании?
– В Ланкастере.
– В Ланкастере?
– Ты когда-нибудь бывал там?
– Однажды, когда был мальчишкой – ездил на уикенд с родителями.
– Случилось что-нибудь странное?
– Ничего такого, что бы мне запомнилось.
– Так вот, туда мы и направляемся.
– У тебя есть адрес?
– Нет.
– Хотя бы улица?
– Не совсем…
– Тогда откуда нам знать, куда нужно ехать?
– Это дом возле кладбища.
– Ты представляешь, сколько домов может стоять возле кладбища?
– Да, но эта улица – во сне, я имею в виду – была зеленой. Машины, дома, больница через улицу. Мой брат стоял посреди улицы, и все на ней стало зеленым.
– Ну и что?
– Может быть, это Грин-стрит.
– И это наш, с позволения сказать, ориентир?
– Вот поэтому я не хотела рассказывать тебе все подробности, – поясняет она. – Для человека, который сделал себе имя, уча позитивному мышлению, ты можешь быть поразительно негативным.
– Ты еще мою мамочку не видела.
– Ну, так не будь своей мамочкой.
* * *Ланкастер больше, чем мне помнится. Мы приезжали в эти края, когда мне было двенадцать лет, за несколько месяцев до того, как умер мой отец, но в город не въезжали; мы гостили в деревне – действующие амишевские фермы, одноэтажное здание школы, парк развлечений Dutch Wonderland . Останавливались в мотеле, мои родители спали в кровати, я – на полу, и когда я выглядывал в окно – разбуженный теми же сверчками, которые вечером меня усыпили, – видел ряды кукурузы в лунном свете, и, помню, думал, что я мог бы жить в таком месте, мог бы научиться доить коров, и сбивать масло, и пахать поле, мог бы обходиться без электричества, мог бы носить одни и те же черные штаны с подтяжками и простую белую рубаху каждый день.
Не ожидал, что я сюда вернусь. И уж точно не ожидал, что вернусь со сломанными ребрами, с головой, которая идет кругом из-за нарушенного после сотрясения мозга равновесия, с почти незнакомой женщиной, которая привезет меня и мою состарившуюся, страдающую артритом собаку, чтобы отыскать кого-то с именем Глория Фостер, именем, которое произнес мой умерший отец.
С другой стороны, сегодня и впрямь первое апреля – День дураков.
Мы паркуемся в центре города, через улицу от кафе, которое называется «Голодающий художник», его передняя витрина заколочена досками. Через несколько домов дальше по улице находится ресторан под вывеской «Жаль, что тебя здесь нет». Четвертый час пополудни; небо потемнело от грозовых облаков.
Я выгуливаю Ральф, которая неторопливо обнюхивает деревья и столбы, потом покупаю ей два хот-дога на заправочной станции. Годы назад я заставил бы ее заслужить каждый кусочек: сидеть, лежать, коснуться моего пальца носом – но она слишком стара, чтобы заставлять ее работать ради такого предмета первой необходимости, как еда, так что я позволяю ей улечься на прохладный цемент, а сам отламываю кусочки и подношу их к ее пасти.
Она лакает воду, которую Сэм льет в мои сложенные лодочкой ладони.
Ральф забирается на заднее сиденье, чтобы подремать, кладет голову на мой спальный мешок. Сторож из нее всегда был никудышный, грозна она лишь на вид – и этого достаточно. Падают первые капли, затем дождь прекращается – фальстарт. Но через несколько минут небеса разверзаются, и внезапный ливень загоняет нас в ресторан.
