Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье
Они повздыхали вместе: ах, женщины, женщины, и решили пойти поужинать в свой любимый итальянский ресторан «Два веницианца». Филипп позвонил, чтобы заказать столик.
– Слушай, ты когда уже перестанешь расти? Мне скоро нужно будет стремянку брать, чтобы с тобой поговорить!
Александр улыбнулся. Филипп раскрыл пакет и вытащил рисунок Люсьена Фрейда. Он почувствовал, как что-то поднимается из глубины его груди, как по телу распространяется какое-то тепло, возвращая ему свободу, легкое дыхание. Рисунок словно освободил его от какой-то невнятной тоски. Иногда ему казалось, что он скован по рукам и ногам, что не может больше двинуться с места. Возможно ли, что работа на Мюррей Гроу начала тяготить его?
Или дело в чем-то другом?
Он решил обязательно позвонить Жозефине, когда вернется из ресторана. Перевязал галстук. Сменил пиджак. Взял ключи. Деньги. Бросил последний взгляд на рисунок.
Куда бы его повесить?
«Почему же я сбежала? – неустанно спрашивала себя Жозефина в поезде Евростар”, который увозил ее из Лондона. – Почему? У него ведь день рождения. Могла бы сделать над собой усилие. Нет, не могла. Почему я никому ничего не сказала, ни Ширли, ни Филиппу?»
Почему же? Почему?
Она перебирала свои мысли, возвращалась к словам, которые написала Ширли, повторяла их, анализировала. «I’ll give up heaven to be with you… Я не могу без тебя жить. Я скорее буду проклята, чем буду жить без тебя. Я откажусь от небес, чтобы быть с тобой». Жозефина не понимала. Словно вся эта история была слишком большой, чтобы можно было удержать ее в голове, и она вылезала из головы наружу.
Она загляделась на огни в ночной тьме за окном. Место рядом с ней было пустым. Она положила на него свою дорожную сумку, не было сил громоздить ее наверх, на места для багажа. Мысли ее блуждали среди ночных дрожащих огоньков. Вспышки света, фары машин. Рекламы ресторанов: «Розовый фламинго», «Блю Бар», «Барбекю-салун». Освещенные окна домов. В это время люди сидят у телевизоров и что-то жуют. Она представляла себе счастливые семьи и несчастливые семьи, собравшиеся перед телевизором вокруг блюда с закусками. Громкоговоритель объявил по-французски и по-английски, что поезд сейчас будет проезжать тоннель. Она запахнула плащ. Вздрогнула.
Она ушла. Не устраивая сцен. Безмолвно и бесстрастно.
«Вот чему я выучилась.
Вот чему меня выучили.
Я явно нахожусь в состоянии шока и потому я бесстрастна. Приглаживаю волосы, поправляю воротничок, улыбаюсь».
– Прими душ, оденься, причешись.
В тот день, в Ландах, когда она наконец вылезла из воды, оглушенная, полуживая, и отец взял ее на руки, она услышала крики матери, которая орала: «Собираем вещи и уходим!»
В машине, прыгающей по ухабам, она боролась с тошнотой, с соленой морской водой, подступающей к горлу. Мать приказала ей:
– Когда приедем в пансион, ты примешь душ, переоденешься, причешешься и выйдешь к столу. А я займусь Ирис.
Отец вел машину, не сводя взгляда с дороги. Жозефина видела его со спины. Желваки на скулах надулись от ярости. И руки сжимали руль так, словно хотели его задушить.
Они вернулись в семейный пансион, где каждый год снимали одну комнату для родителей и одну комнату для детей. Пансион «Севэр», белый домик с красной крышей, окруженный соснами. Жозефина поднялась к себе, чтобы принять душ, помылась, просушила волосы, оделась, провела щеткой по волосам и спустилась в столовую.
Она тщательно расправила складки на юбке платья, чтобы не «морщило». Мать требовала, чтобы к ужину она надевала платье, это «хороший тон», но очень сердилась, когда складки были не разглажены. Это она считала неряшеством.
Странное было у Жозефины ощущение. Словно она идет рядом со своей тенью. Ее тень спускается по лестнице, ее тень садится за стол, разворачивает салфетку, кладет ее на колени. Тень кладет руки на стол, улыбается.
Произошла совершенно ужасная вещь. И никто об этом не говорил. Они сидели за столом, аккуратненькие, причесанные. Образцовая семья. Мать здоровалась с одними, с другими постояльцами. Отец хранил молчание и почесывал указательным пальцем щеку. Ирис жаловалась, что устала, и просилась пойти наверх спать. Мать приказала: «Держись прямо, Жозефина!» Жозефина чувствовала, что жует песок, слышала грохот волн в ушах, таращила красные от морской соли глаза. Они ели телячье жаркое и домашнее пюре из картофеля, улыбаясь людям за соседними столиками.
– Как прошел день, мадам Плиссонье?
– Замечательно. А у вас, мадам Пенсо?
– Чудесно. Ну что, малышки славно повеселились?
– Хохотали как безумные!
– Повезло вам с погодой. Тучи появились только к вечеру. Но какая гроза! Вы, по крайней мере, не сидели в воде, когда все загрохотало?
– Ах, ну нет, конечно!
– Будем надеяться, что завтра будет хорошая погода. Приятного аппетита, мадам Плиссонье.
– Приятного аппетита, мадам Пенсо.
Отец, казалось, вел игру с куском жаркого: то отодвигал его ножом, то разрезал на маленькие кусочки, подносил то один, то другой ко рту и откладывал назад на тарелку.
– Как прошел денек, мадам Плиссонье?
– Замечательно. А у вас, мадам Мерльо?
– Ваши девочки отлично выглядят!
– Мы отлично провели время. Отлично позагорали, накупались. Если бы каждый день, как сегодня!
А потом сквозь зубы прошипела Жозефине:
– Помоги сейчас же мадам Мерльо сесть, ты что, не видишь, ей неудобно с палочкой. Ну что же тебе обо всем надо говорить! Вот лентяйка!
– Оставь ее в покое, – позеленев от ярости, тихо произнес отец. – Оставь ее в покое, или я устрою тут скандал при всех.
Жозефина жевала телятину, незаметно выплевывая кусочки и складывая их в салфетку на коленях.
Два года спустя отец умер. Остановка сердца. Произошло это 13 июля. «Не понимаю, что случилось, – сказал доктор, – сердце вот так просто взяло и остановилось».
Никто больше не мог ее защитить.
Она научилась не слышать злых слов. И улыбаться.
«Сиди ровно, приберись, ответь даме, не разговаривай со мной так. Скажи спасибо. После того, что я сделала для тебя. За что мне такая дочь? Я всем для тебя пожертвовала. Ну как же можно быть такой недотепой! Ничего из тебя не выйдет. Можно не сомневаться. Бери пример с сестры!»
Она сидела прямо, закалывала волосы, клала руки на колени, хорошо училась в школе, улыбалась. Она постоянно улыбалась. Иногда получалось так, что она плакала и улыбалась одновременно.
* * *В этот раз в кафе «Фортнум энд Мейсон» она поступила так же, как в пансионе «Севэр». Надела плащ, завязала пояс так, чтобы нигде не морщило, достала пудреницу, причесала волосы, положила две купюры по десять фунтов, встала и ушла, не сказав никому ни слова.
И при этом улыбалась.
Она вернулась домой, написала записку, положила рисунок в прихожей, собрала вещи.
И при этом улыбалась.
Сможет ли она улыбнуться, когда позвонит Филипп? «А где вы ужинали с Александром? Два Венецианца?” Отличный выбор! Все хорошо прошло? Он был доволен? Да, Зоэ получше, это была ложная тревога, да-да, я тебя крепко целую, да, я тоже. А! Скажи мне, когда ты уезжаешь в Японию? В следующий понедельник? Буду по тебе скучать. Да, я знаю, я тоже тебя целую».
Они так поговорят.
Это точно.
Но она не спросит, едет ли он один.
И это точно.
Жозефина подняла голову Дю Геклена, наклонилась к его уху и прошептала:
– Вот, теперь ты все знаешь, я все тебе рассказала. У тебя есть еще вопросы? Думаю, лучше всего сейчас нам будет лечь да поспать. Завтра предстоит дальняя дорога.
Но большой пес словно настаивал на продолжении, не хотел, чтобы она уходила с теплого местечка, прежде чем дорасскажет про Филиппа. А почему он так далеко уехал?
– Ну, я думаю, ему надо было проветриться.
– Да, но… он тебе хотя бы звонит?
Он звонил ей три раза. Может быть, четыре. Она уверяла его, что все хорошо. Не рассказала ему о том человеке. Не спросила ни про Ширли, ни про рисунок.
А интересно, Ширли сделала свой подарок?
Она не решалась позвонить Анни и спросить ее как бы между делом, не появился ли еще один рисунок того же автора, не висит ли он где-нибудь на стене. Вы уверены?
Она чувствовала бы себя каким-то сыщиком, частным детективом.
Значит, нужно притворяться.
Она смеялась в нужных местах, отвечала на его вопросы, уточняла, если он спрашивал подробности. «Я целыми днями только и делаю, что теряю свой телефон. Почему, непонятно, я честно делаю это не нарочно!» Она беззаботно щебетала. Изо всех сил изображала счастливую женщину.
Но Филипп забеспокоился.
– Что-то не так, милая? У тебя какой-то странный голос.
– Наверное, я чуть-чуть охрипла.
– Какой-то упавший у тебя голос, мне кажется, тебе грустно.
– Ты слышишь это?
– Что тебе грустно?
– Нет, что я охрипла… Наверно, простыла немножко… Здесь такая мерзкая погода. Непонятно, как одеваться. А как там в Токио? Вишни уже в цвету? О, как красиво, когда цветут вишни…
