Джонатан Троппер - Самое время для новой жизни
Он снова умолк, со значением поглядел на сидевших в первом ряду членов семьи.
– Но сегодня я не стану читать псалом дальше первой строчки, ибо глубоко убежден, что в ней заключено то самое слово, которое и следует сказать о Питере Миллере. “Господь – Пастырь мой”. Истинно так. Но это антропоморфизм, персонификация Бога. Мы приписываем Ему человеческие качества, пытаясь каким-то образом обозначить божественные действия понятными нам категориями. И я возьму на себя смелость утверждать, что Питер Миллер был пастырем здесь, на нашем поле, и, называя его пастырем, я имею в виду те же человеческие добродетели и качества, которые Давид приписывал Богу, когда создавал двадцать второй псалом.
Питер пестовал самую драгоценную часть нашей паствы – детей. Любой его ученик, любой родитель подтвердит: Питер был много больше чем просто учитель английского. Он как магнит притягивал детей Кармелинской начальной школы, отдавая любви, энергии, энтузиазма, времени гораздо больше, нежели того требовал служебный долг. Я тоже иногда преподаю в этой школе, поэтому имел честь работать бок о бок с Питером, и никогда мне не приходилось видеть, чтобы он шел по школьным коридорам один. Дети приходили к нему, своему пастырю, за поддержкой, шуткой и просто как к старшему товарищу. Он заставлял каждого ребенка чувствовать себя особенным, и я знаю не понаслышке, что дети очень ценили выразительные прозвища, которыми он стольких из них наградил.
По толпе пронесся легкий шепот, и многие, заметил я, оглядевшись, улыбнулись словам святого отца.
– Когда Питер давал ребенку прозвище, тот был уверен, что теперь обрел свое место в школе, попал под надежное крыло пастырской защиты, и родители знали, что их ребенка будет пестовать самый лучший.
Я внимательно посмотрел на гроб и попытался создать мысленный образ человека, о котором слушал. Вокруг утирали слезы, хлюпали носами, слова священника, похоже, находили живейший отклик в сердцах собравшихся. Я поглядел на девчонок: Элисон тихо плакала, то и дело промокая глаза бумажным платком, Линдси пристально смотрела на Джереми и Мелоди Миллеров.
– Говоря о пастырях, я вспоминаю Моисея, – продолжил святой отец, – выведшего евреев из рабства в землю обетованную. Моисей вырос во дворце фараона, как египетский царевич, но не мог обрести покой в суете большого города. Он бежал из Египта и сделался пастухом в земле Мадиамской. Только там, выпасая стада в полях, смог Моисей наконец обрести Бога, который явился ему в горящем кусте. Наш Питер родился и вырос на Манхэттене, но почувствовал ту же необходимость оставить большой город и обрести покой и Бога здесь, в провинции. В Кармелине Питер пас свое стадо, точно как Моисей в Мадиамской земле, и я верю, что был он удостоен благодати отыскать свой горящий куст. Общаясь с Питером, мы видели любящего мужа и отца, прекрасного друга, абсолютно безмятежного, богобоязненного человека, чей яркий ум не сбивал его с пути истинного, как часто бывает. Ему хватило мудрости упростить свою жизнь, с тем чтобы глубже ценить мир, в котором он жил, лучше работать на благо своей семьи, друзей и всей здешней общины. Смерть Питера, конечно, трагедия, но мы можем найти некоторое утешение в том, что он умер счастливым человеком, благословленным многократно – любовью своей жены и прекрасных детей, дружбой и восхищением каждого сидящего в этом зале.
Священник умолк, предоставив аудитории время осмыслить услышанное. Теперь плакала и Линдси. Вообще, оглядевшись, я не обнаружил и пары сухих глаз.
– А сейчас я хочу попросить Марка Миллера, старшего брата Питера, сказать несколько слов.
Церемония продолжалась еще с полчаса, затем гроб, сопровождаемый друзьями и родственниками покойного, выкатили на улицу. Джереми, идя за гробом, осматривал собравшихся, и я внезапно почувствовал, что не готов встретиться с ним взглядом. Испытывая непонятный стыд, я уставился на свои ботинки и так стоял, пока мальчик не прошел мимо.
Домой возвращались подавленные, молча. Я размышлял о пастырях. И о грузовиках. Неважно, кто ты и чем занимаешься, грузовики могут появиться из ниоткуда и положить тебе конец. Я вообразил, как Питер Миллер сидит посреди обширного зеленого пастбища в белых одеждах, с пастушеским посохом, и вот откуда ни возьмись появляется трейлер, разгоняет овец на своем пути, поворачивает к Питеру. И на лице Питера праведная досада. Досада на Вселенную, Бога, жизнь. Ведь если даже пастух на зеленом лугу не защищен от жестоких превратностей судьбы, то кто, черт возьми, защищен?
– Как вы думаете, он курил? – спросил я с заднего сиденья уже вслух.
– Что? – не поняла Элисон. Она была за рулем.
– Питер Миллер курил, как думаешь?
Элисон нахмурилась, посмотрела на меня в зеркало заднего обзора:
– Не знаю. А что?
– Держу пари, нет, – пробормотал я.
Линдси, сидевшая рядом с Элисон, бросила на меня недоумевающий взгляд:
– Что ты там бурчишь?
– Мы ведь можем умереть завтра, – сказал я печально. – Любой из нас. В любой момент.
– Для этого и существуют похороны, – откликнулась Линдси. – Напомнить, что мы смертны.
– Неотвратимо смертны, – уточнил я. – Смерть близко. Питер Миллер – статистическая аномалия, это подтверждающая.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что уж этот парень никак не должен был умереть такой смертью. Он переехал из большого города в тихое, безопасное местечко в горах. Сколько, вы думаете, насильственных преступлений совершается в Кармелине? Полагаю, меньше, чем в любом отдельно взятом нью-йоркском квартале. Он был учителем, отцом, вел мирную, безрисковую, так сказать, жизнь в мирной, безрисковой общине. – Я задумался на секунду. – И совершенно точно не курил.
– К чему ты ведешь?
– И все равно умер ужасной, страшной смертью. То есть никто не застрахован. Просыпаешься утром и думаешь: вот еще один день в бесконечной череде дней. А каждый день может стать последним.
– Тебе часто приходилось бывать на похоронах? – поинтересовалась Элисон.
– Сегодня впервые.
– Жуть.
Мы примолкли. Погода соответствовала нашему расположению духа: серые грозовые тучи, чреватые дождем, поглотили небо.
– Ведь упорно стараешься все сделать как надо, – продолжил я, – прийти к некоей воображаемой точке. Говоришь себе: доберусь туда и тогда уж точно буду счастлив. Вот вы корите меня, дескать, живу прошлым, а правда-то в том, что мне тридцать и я все еще уповаю на будущее. Полная туфта. Трачу годы, стремлюсь куда-то, а погибнуть могу в любой момент, так ничего и не успев. Зачем?
– Затем, что можешь и не погибнуть, – отрезала Линдси. – Весьма вероятно, доживешь до девяноста, а это очень долго, если ты несчастен. Да, Питер Миллер умер, но погляди, на скольких людей он успел повлиять. Он жил настоящим. Беспокоишься, будто тратишь попусту время, пытаясь достичь чего-то, а умереть можешь завтра. Побеспокойся лучше о том, чтобы взять жизнь в свои руки как можно быстрее, тогда, если уж суждено умереть молодым, по крайней мере не окажется, что ты и не жил. Ты молод, здоров…
– Здоровье – всего лишь самый длинный путь к смерти.
Линдси повернулась, глянула на меня сердито:
– Заткнись, Бен.
Я заткнулся. На минуточку.
– Да нет, ты права, – признал я. – Я все думал об этом парне. Он ведь лет на шесть-семь старше меня был, а уже столького достиг, так много людей будут вспоминать его, скучать по нему. Если я умру завтра, наверное, и трех рядов скорбящих в церкви не наберется.
– Ты еврей, – улыбнулась Элисон.
– Ты поняла, о чем я.
Не оборачиваясь, Линдси потянулась назад, нашла ощупью мою руку:
– Что ж, значит, тебе пока рано умирать.
Я держал ее руку и гадал, исходила ли слабая дрожь, пробегавшая по сомкнутым ладоням, от нас или то сотрясался мир, а мы оставались совершенно неподвижными.
Мы ненадолго остановились в городе пополнить запасы провизии и купить свежей прессы. Я с удивлением обнаружил, что ни в одном автомате с газетами нет “Нью-Йорк таймс”. Линдси сказала, все ньюйоркцы заблуждаются, полагая, будто Нью-Йорк и есть Америка, – забавно, если взглянуть на карту. Мы удовольствовались “Ю-Эс-Эй тудей”. О Джеке, к счастью, там было немного – нечто среднее между объявлением и заметкой: Джек Шоу пропал, полиция работает, но криминальные версии пока не рассматриваются.
Вскоре после нашего возвращения я снова вышел на подъездную аллею покидать мяч. Из соседней двери показались Джереми с Тасом. Судя по множеству машин, припаркованных на дорожке у дома Миллеров и на шоссе у поворота, поминки продолжались и гостей было много. В костюме и галстуке, с аккуратной прической и торжественным выражением лица Джереми походил на маленького взрослого. Никогда не умел общаться с людьми, потерявшими близких, даже смотреть им в глаза. Чувствую себя неуклюжим, как будто любым своим словом или действием могу вторгнуться в их глубоко личное тягостное переживание. Посему я улыбнулся Джереми, но тут же повернулся, чтобы поймать отскочивший мяч. Небо, загроможденное тучами, по-прежнему имело угрожающий вид, и воздух был обременен гнетущим ожиданием грозы, но дождь еще не начался.
