Энн Ламотт - Маленькие победы. Как ощущать счастье каждый день
Большинство из нас прожило первые десятилетия, чувствуя себя желанными лишь тогда, когда выполнялись определенные условия: родители ладили между собой, а мы вели себя как паиньки, хорошо учась в школе, не создавая проблем и имея минимальное количество потребностей.
Не легче и от того, что наша планета не так гостеприимна, как хотелось бы надеяться.
Вначале была имплантация – то ли наилучшая весть, то ли наихудшая, – затем Бог или жизнь занялись неким вуду-вязанием, создавая каждого человека. Мы пришли в этот мир один за другим. Следующее, что осознается: мы сидим за одним обеденным столом с заблуждающимися и несчастливыми людьми – то уже пьяными, то такими, которым следовало бы напиться, – имеющими проблемы с гибкостью и не имеющими никаких границ. Эти люди, кажется, из кожи вон лезли, стараясь дать нам понять, что мы – не те дети, которых они имели в виду. Ты подрываешь их благие намерения своей странностью и плохой осанкой.
Им нравилось думать, что их любовь безусловна. Как мило! Только вот печаль: ребенок, который садился за стол, был не тем ребенком, которого они задумали сделать. И всякий раз они заново изумлялись.
Родители попросту воспроизводили то, чему научились, когда сами были маленькими. Это система.
И не то чтобы возникало ощущение, будто ты для них чужой или нудная обязанность. Просто становилось понятно, что надо неустанно следить за их настроениями, уровнем психического здоровья, растущим раздражением и объемами потребленного пива. Да, во все этом был вкраплены и приятные воспоминания – о пикниках, домашних любимцах, пляжах. Но напомню, что непоследовательность – это именно то, с помощью чего экспериментаторы сводят с ума лабораторных крыс.
Может быть, они знали, что ребенок следит за ними, видит их насквозь, понимает, насколько они безумны, нестабильны и отстранены. Мы знали их интимные запахи и звуки, места уязвимости – точно маленькие шпионы. Целью игр в пятидесятые и шестидесятые годы было то, чтобы никто не догадался, кто ты на самом деле. Мы, дети, были свидетелями тотального притворства в том, какими родители хотели казаться миру. Мы помогали им поддерживать эту личину, ибо если бы кто-нибудь за пределами семьи смог увидеть, каковы они на самом деле, вся система – семейная лодка – могла бы пойти ко дну. Мы задерживали дыхание, чтобы обеспечить лодке плавучесть: были маленькими воздушными цистернами.
Глубоко в душе они знали, что являются маниакально-депрессивными личностями, но им хотелось, чтобы другие видели в них хороших родителей, этаких мирных воинов, рабочих пчел и активистов, которые делают мир безопасным. Дети знали об их дурных характерах и пороках – но жили под заклятием чародея, а также под постоянной угрозой изгнания или голода.
Светлой же стороной было то, что поскольку мир, в который мы пришли, был алкоголическим, больным, травмированным и травмирующим местом, нам было выдано на руки руководство пользователя по обращению с безумием. Мы знали, как надо хранить тайны. К тому же в комплекте с родителями прилагались их братья и сестры, которые обожали нас, потому что мы не были их детьми. Вот они-то по-настоящему мне нравились. Стоило переступить порог, как на лицах дядюшек и тетушек расцветало счастье. А вот и она! Это же Энни! Разве она не лапочка? То, как они смотрели на меня – с удовольствием и любопытством, – показало мне, как выглядит любовь.
Близкие друзья меня обожали, однако я боялась постоянно и всего: людей, неудач, сексуальных поступков, о которых думала, или совершала, или хотела совершить. Я развила в себе мощный шарм, юмор и сообразительность – чтобы отогнать демонов. Но они всегда возвращались.
Их любовь была надежным убежищем в опасные для жизни подростковые годы. Никто на земле не чувствует себя менее желанным и более искалеченным, чем подростки. Алкоголь был необходим для того, чтобы я хоть немного была «в порядке». До того как открыла для себя выпивку, мне казалось, что я невидима для красивых людей, находясь при этом под постоянным присмотром: родителей, учителей и, что самое ужасное, – своим собственным. Близкие друзья меня обожали, однако я боялась постоянно и всего: людей, неудач, сексуальных поступков, о которых думала, или совершала, или хотела совершить. Я развила в себе мощный шарм, юмор и сообразительность – чтобы отогнать демонов. Но они всегда возвращались.
Учителя начали приветствовать меня, почти как друзья, потому что я была умненькой, веселой и отчаянной. Всячески подбадривали меня, когда я чувствовала себя особенно безнадежной неудачницей, а еще давали книги, в которых содержался главный секрет жизни: все люди чувствуют себя одинокими, обиженными, изуродованными, чуждыми и отравленными. Отравленной-то я и была. И все великие писатели пили, за исключением Кафки и Ницше, а когда взрослеешь, не особо хочется стать ни тем, ни другим.
Колледж подарил мне друзей (некоторые из них так и остались близкими) – наряду с чувством политической и творческой цели, от которого я не отклонилась. Но в какой-то момент пришлось уйти и пытаться как-то построить жизнь. Остальное известно. Катание на призрачной карусели взрослости, назойливая музычка, кричащие краски, головокружение от побед и скрытые опасности взрослой жизни.
Высокая производительность всегда улучшала обстановку. Помогала и ужасная занятость, но, конечно, не так хорошо, как алкоголь или секс, предпочтительно – в сочетании.
Потом, когда мне перевалило за тридцать, система рассыпалась в прах. Я стала трезвенницей, потому что еще раньше съехала с катушек. Несколько женщин в городке протянули мне руку помощи. Я рассказывала о своих самых порочных поступках, а они говорили: «И я тоже!» Я рассказывала о своих преступлениях против невинных, в особенности – против себя самой. Они говорили: «Ну, еще бы! Ура. Добро пожаловать!» Казалось, я просто не могла заставить их отвергнуть себя. Это стало сперва кошмаром, потом – спасением.
Оказывается, радушие – это солидарность. Мы рады, что ты здесь, и мы с тобой. В самом начале периода трезвости я узнала, что существуют две точки зрения на меня: какой меня видят близкие друзья и какой я вижу себя сама. Я-то считала, что всем очевидно: я – мошенница, притом довольно отвратительная. А друзья считали меня неотразимой, всерьез достойной доверия. Поначалу я решила, что одна из этих точек зрения непременно должна быть неверной, и приняла радикальное решение: поверить – на некоторое время – своим друзьям. Приняла свое достойное любви «я» обратно, устроив скромную вечеринку: только кошка, я и воображаемые чашки с чаем, которые я поднимала, отставив в сторону мизинчик.
Это радушие по отношению к самой себе потребовало значительной перестройки, повторной балансировки собственной души. Я чувствовала, что получила письменное разрешение на большую научную командировку в собственное сердце, под защиту нескольких доверенных друзей.
Честно говоря, надеялась увидеть больше белых скал и пляжей, меньше трясин и теней – но то была реальная жизнь, природа вещей, полная одновременно чудес и гнили.
Как только я стала на это способна, друзья побудили признать заблудшую, темную часть себя. Я пригласила ее к себе: займи место за столом, родная. Сегодня на ужин супчик.
Итак, наши родители были обломками сошедших с рельсов поездов; мы разрушаем землю; дети то и дело умирают. Как понять, что остается нечто радушное, порой скрытое – но такое, чему по-прежнему можно доверять? Когда кажется, что все потеряно, сгодится пара-тройка друзей, красивый вид и редкие отчаянные моменты благодати. Ничего другого я не знаю.
Я обнаружила, что радушное отношение здорово помогает – особенно к людям, глубоко неприятным или странным. Оно исцеляет обоих.
Я обнаружила, что радушное отношение здорово помогает – особенно к людям, глубоко неприятным или странным. Оно исцеляет обоих. И лучше всего работает, если выбрать целью тех членов общества, которые, похоже, не нужны никому другому. Оп-па – и радушие уже существует в тебе.
Ты нужна нам, такая какая есть. Можешь в это поверить? Входи же, присаживайся. Дай-ка я налью тебе славную чашечку чаю. Хочешь пирожное с лаймовым соком?
С того момента, как я стала трезвенницей и начала помнить сны, старая хижина стала декорацией для большинства снов, в которых принимала участие моя семья. Это основание для обеденного стола, для саги о межпоколенческом недуге, о психическом нездоровье и скрытности. В моем «любимом» сне фигурировал семейный обед многолетней давности, во время которого мои выросшие братья собрались за трапезой у обеденного стола вместе с нашими родителями, живыми и здоровыми. Хижина выглядела так, будто ее сотворила Лора Эшли – с покрывалами на выдвижных койках, с салфетками на стульях. Однако как ни печально, кто-то притащил в дом собачьи какашки и измазал ими все коврики и покрывала. Младший брат перегнулся через стол и прошептал мне на ухо: «Какое это было бы уютное местечко, если бы не дерьмо повсюду».
