Сальвадор Дали - Сокрытые лица
Затем он продолжил с прежней невозмутимостью:
– В героизме нет никакого бесстрашия. Никогда не думаешь, что идешь на смерть. Берешься крепко за автомат, и от его рывков блохи страха словно бы спрыгивают с тебя… Я так скучаю по своему rata! Туман Парижа отвращает меня даже больше, чем лондонский… он тоньше… Здесь люди говорят обо всем слишком много и слишком хорошо. Становишься чудовищно умным, и все путается – уродливое кажется красивым, преступники – святыми или больными, больные – гениями, все двоится, все двусмысленно! В нещадном свете Испании все иначе. Внутри моего rata все опять становится неумолимо однозначным; так же, должно быть, и с другими, ибо отвага равна с обеих сторон – какая разница? Главное – чувствовать, как вновь становишься каплей белка, инстинктивной, уязвимой жизнью внутри слюдяной оболочки, в небе! Вместо думанья мозг функционирует, систола и диастола сердца, химическое сгорание твоих жидкостей питают крылья твоего самолета – ну, не в буквальном смысле! Подлинно чувствуешь себя собой, от самых потрохов до кончиков ногтей, глазами и внутренностями своего самолета, и тогда нет уж никакого Парижа, никакого сюрреализма, никакой тоски, слышишь? Все страхи, все раскаяния, все теории и лень, все противоречия мысли и все неудовлетворенности, накопленные сомнениями, исчезают, уступают место яростному потоку единой, исключительной определенности, неумолчному треску огненного снопа твоего пулемета.
Бетка его не слушала, но непроизвольное возбуждение Бабы показалось ей слегка отталкивающим. Сколько иллюзий! «Вероника была холоднее его», – подумала Бетка, наблюдая за ним. А потом спросила:
– Знаешь Веронику Стивенз?.. Хоть по фотографиям?
Баба впервые глянул на Бетку с любопытством: она не обращала на него внимания; она думала о чем-то другом.
– Кто эта Вероника? И почему ты спрашиваешь? – Он был заинтригован.
– Она похожа на тебя… О, если б ты ее знал! Она бы понравилась тебе больше меня…
На самом деле сходство с Вероникой внезапно показалось ей столь разительным, что она уже не могла найти, в чем состояло различие, но тут вспомнила Вероникино замечание, произведшее на нее столь сильное впечатление за тем ужином в «Серебряной башне»: «Я себе не нравлюсь, но хотела бы найти кого-то в точности как я, чтоб обожать его». Это созданье – Баба, она не сомневалась и теперь не могла не воображать их вместе. И не важно, в каком контексте она пробовала их представлять себе, хоть среди сотен смутных, полустертых существ ее воспоминаний или в толпе, виденной ею совсем недавно, что заполняла гостиную Соланж де Кледа несколькими днями ранее, две призрачных светловолосых фигуры Вероники и Бабы выделялись из всех остальных с той же печальной неподвижностью, что и персонажи знаменитой «Ангелус», написанной Милле. Можно было сказать, что и вокруг Вероники и Бабы могли быть только тишина и уединение, исчезающие за пустынной горизонтальной линией полей.Бетка почувствовала, что теперь Баба наблюдает за ней. Разглядывающий, бессловесный, вновь отстраненный, он закрылся в броне безразличия и опустил резное забрало молчания, и сквозь него блеск его глаз вновь показался непроницаемым. Бетка сравнивала жесткость взгляда Бабы с Вероникиным, как сравнивают кристаллы, потирая их друг о дружку, чтобы выяснить, на котором останутся царапины. Она почувствовала, что оба эти взгляда равно тверды и враждебны ее, такому слабому, того и гляди угаснет – добровольно и навеки. Она сравнила свой надвигающийся конец и грядущую смерть Бабы: он хотя бы умрет в сердце того, что любит сильнее всего на свете, – в своем rata … плюясь огнем в облаках. «А я – в одиночку, в двенадцатифранковом гостиничном номере».
Говоря себе это, она обнаружила, что снова и снова читает и перечитывает вывеску гостиницы через дорогу – «Avenir Marlot» . Могло быть и хуже: тут хоть будущее, которое ничего не значит, – будущее какого-то Марло! Часы на башне Сен-Мишель пробили час, и Бетка сказала решительно, будто продолжая свои размышления вслух:
– Cherie! Я намерена… сейчас… возьми меня.
– Намерена? Поедешь со мной в Барселону?
Бетка, словно не в силах ответить, покачала головой и наконец произнесла придушенно:
– Нет, через дорогу!
В номере Бетке стало чуть отвратительно: сидя на кровати, она представила Бабу и Веронику вместе – после своей смерти, и почувствовала, как ей дурно от ревности к ним обоим, но на миг знание, что Баба находится с ней в одной комнате, показалось ей уже предательством Вероники, неверностью ей, местью ей. «Увидишь! Увидишь!» – повторяла она про себя. Но почти тут же Бетка почувствовала бескрайнюю нежность к перерожденной Веронике.
В половине второго Бетка проглотила несколько таблеток и лежала полностью одетая рядом с Бабой, а он еще раз подтвердил, что не покинет ее до рассвета. Во тьме номера каждый углубился в свои мысли, воображал свой последний час. Он, вытянув длинные руки поперек тела Бетки, ощущал тень мембран черных кожухов крыльев, привитых к его плечам от платиновых корней, тянущихся из глубины его сердца. В миг, когда его собьют, все сожмется, и словно две громадные морозные ладони сомкнутся над ним, защищая от огня. У Бетки – наоборот… белая смерть, и она двигала головой, будто пытаясь подобраться ближе к незримому пламени; и тогда длинные руки Бабы воспарили на мгновенье над Беткиными волосами, словно в ночном полете, и опустились на ее сомкнутый кулак, внутри которого тоже была смерть.
Баба не смог разжать эту руку. Бетку трясло в начавшейся лихорадке:
– Не уходи! – Она вцеплялась в руки Бабы, подносила их к своей шее и молила: – Держи меня тут! Дави. Укуси меня сюда, чтоб я умерла!
– Спи! – повторяла Баба, грея ей затылок своим дыханьем.
– Что у меня под ногами? Я иду по вишневым косточкам!
– Спи, спи!..
– Я скажу Веронике, что ты провел со мной ночь.
– Тихо, не шевелись, chérie , спи!
– Я знаю, тебе противна моя кровь. Включи свет, я хочу уйти. – Бетка попыталась встать, зацепилась за провод и упала на электрическую лампочку, обжегшую ей грудь. Замерев, она почувствовала, что больше не сможет сделать ни единого движения. – Мне теперь лучше, – сказала она чуть слышно и, помолчав: – Где моя золотая шкатулка? Укрой мне ноги…
– Любовь моя, любовь моя, любовь моя, – говорил ей Баба, в самое ухо, очень тихо, словно шепотом. – Ты сейчас уснешь… – И по тому, как Баба склонился поцеловать ее, она поняла, что он собрался уходить. Он тоже обманывал.
Он и впрямь ушел через пятнадцать минут, решив, что из-за наркотика Бетка наконец отключилась. Но то было не просто пьяное онемение – предсмертная агония. Бетка чувствовала, как всю ее кожу вздыбливает армией содроганий, накатывавших волна за волной. Чувствовала, как все ее тело ощетинивается бесконечным множеством микроскопических лиловых рук, дрожащих, тянущихся к ее сердцу, единственному все еще теплому. Чувствовала, как оно покрывается крохотными, тончайшими волосками… У него появились даже ушки и усики, как на теплой маленькой голове ее кошечки! «Что я наделала! За что они меня наказывают? Прощайте, злые отец с матерью!.. Вероника, ангел!» Она слышала ужасный щебет просыпавшихся птиц. «Я умру!» – сказала она себе и потеряла сознание.
Птицы, делая вид, что приветствуют зарю, на самом деле тянули на латыни псалом мертвым: «Dies irae, dies irae, dies irae, dies irae, dies irae…» «Missssseerreerree» [28] , – прорычал мусорный ящик где-то внизу, скрипя зубами по тротуару.
Солнце вставало вишней.
Время вишен истекло.
Вероника, прочтя письмо Бетки в воскресенье вечером по возвращении из Фонтенбло, тут же сказала себе: «Пахнет самоубийством», – и на миг замерла, держа кончиками длинных изогнутых ногтей медную прядь волос подруги и голубую квитанцию на телеграмму. Мгновенно усовестившись из-за своей ошибки, она попыталась восстановить обстоятельства телефонного разговора, в которых возникла эта путаница – она послала квитанцию вместо обещанных денег. Желая проверить свои опасения, Вероника отправилась к столу в гостиной, медленно села перед ним и открыла ящик с конвертами. Да, там они и лежали – те пятьсот франков, кои, как ей показалось, она отправила.
– Чудовищно! – сказала Вероника сама себе и тут же вызвала секретаршу.
Явилась мисс Эндрюз, ленивая бледность опустошала ей лицо, а платье было измято едва прерванным сном. Вероника бросила на нее уничтожающий взгляд, оборвавший в зачатке зевок, и мисс Эндрюз пришлось подавить его грубой силой, скрыв в кулаке и дрожа. В студию Бетки позвонили, но никто не ответил; тогда мисс Эндрюз телефонировала консьержке; та не видела ее пять дней и приглядывала за «la petit chatte blanche» [29] . Мисс Эндрюз теперь дожидалась от Вероники свежих решений. Наконец та сказала:
– Мы, возможно, проведем в поисках мадемуазель Бетки всю ночь. Прошу вас выполнять все мои приказы дословно. За малейшее самоуправство будете отстранены. Во-первых, сходите поешьте.
