Татьяна де Росней - Мокко
После той измены я не хотела знать, обманывал ли он меня еще. Я закрыла глаза. Больше никаких вопросов. Я защищала себя. У меня внебрачных связей не было. Хотя я могла бы. Из чувства мести, из любопытства. Но нет, ничего такого. Сожалела ли я об этом? Я не знала. И мне не хотелось об этом думать.
Все переменилось после происшествия с Малькольмом. Отныне существовал только мой сын и его кома. Остальное – дочь, работа, родители, муж, друзья – отошло в сторону. Только Малькольм имеет значение. Он и та незнакомка в доме, на который я сейчас смотрела; та женщина, которая еще ничего не знает, не подозревает даже, что я уже здесь, не имеет ни малейшего представления, что ее ждет и что для нее завтрашний день станет днем, который она будет помнить всю жизнь.
* * *Постепенно свет в окнах виллы погас. Вокруг меня, на проспекте Басков, погружались в темноту другие дома. Оставался только кружащий в ночи луч маяка. Я растянулась на влажной траве и принялась ждать. Это долго – дожидаться рассвета. Непривычно и долго. Я не делала этого с юности, с той летней ночи, которую мы с братом провели под открытым небом у друзей наших родителей, в Севенне. Взрослые легли спать. С нами был еще один мальчик, приятель моего брата, которому я нравилась. Как же его звали? Вышедшее из употребления, старомодное имя… Эймар? Гаэтан? Что-то вроде того. Мне он казался храбрым и жалким одновременно. Он был слишком юным, неловким, нервным. Но забавным. Мы стащили бутылку розового вина, сигареты «Camel» и спрятались в сосновом бору за домом. Мы наблюдали настоящий звездопад и долго ахали, глядя в небо. Ближе к трем ночи моего брата сморил сон. Его друг оказался более стойким. Он даже осмелился поцеловать «старшую сестру». Наши зубы стукнулись друг о друга. Слюна со вкусом розового вина. Мы хихикали, у нас кружилась голова.
Мы были юными, чистыми, наивными. Шестнадцатилетними. Хвастливыми, гордыми своими первыми победами. Все это так далеко… В то лето, когда мне было шестнадцать, мои родители еще оставались веселыми, красивыми, энергичными. Отец любил веселить компанию, был хорош собой и носил слишком длинные бакенбарды. А мать ни на что не жаловалась, беспокоилась о своем загаре и постоянно болтала с подружками.
Тогда они еще были красивой парой. Им оставалось еще двадцать лет до этого удара дубинкой, каким стало для них шестидесятилетие, превратившее их в вечно ноющих пенсионеров. Я подумала, что тогда, в шестнадцать, я ничего не знала о жизни. Ни о том, что нас ждет, когда нам исполняется сорок. В шестнадцать никто не знает, что в будущем неожиданно свалится ему на голову, – испытания, страдание… Никто не знает ничего о старости, которая принесет с собой мучения и с которой уже ничего нельзя будет поделать.
Как я жалела о тех своих шестнадцати годах в эту ночь! Я замерзла, влага просачивалась сквозь мою футболку до самой кожи. Небо было темным, бархатистым, усеянным звездами. Я принялась рассматривать созвездия. Я ни о ком не думала. Я ждала, испытывая чувство, которое можно назвать внутренней яростью. И вдруг лица Малькольма и Эндрю нарисовались на небе, словно это был огромный портативный экран. Малькольм в своем закрытом, отгороженном от всего мире. Эндрю, который исчез из дома. С кем он? И чем он занят? Эти лица вызвали во мне чувство острого, гнетущего отчаяния. Абсолютная чернота, печаль.
Я не смогла вспомнить, когда в последний раз смеялась. Смеялась звонко, от души. Так, чтобы схватиться за бока. Смех казался мне столь же невозможным делом, как и занятия любовью. Смех и физическая любовь – две вещи, которые Эва Марвиль вычеркнула из моей жизни. Потом я вспомнила: я смеялась до слез за несколько дней до наезда на Малькольма. Моя подруга Лора рассказала, что пошла на прием к остеопату из-за сильных болей в пояснице. И забыла перед сеансом переодеть трусики. В результате она оказалась перед ним в стрингах, красная от стыда и почти голая, да и на врача этот неожиданный стриптиз, судя по всему, произвел неизгладимое впечатление.
Мы часто хохотали вместе с Малькольмом, нашим специалистом по шуткам с использованием телефонов. Мы часто устраивали такие розыгрыши, а Эндрю и Джорджия смотрели на нас с осуждением и недоумевали, как вообще можно тратить время на подобные глупости. Имея дома две отдельные телефонные линии с отдельными же номерами, нужно было только выбрать двух абонентов, включить громкоговорители, положить трубки «лицом» друг к другу и позволить завязаться разговору между двумя незадачливыми собеседниками, каждый из которых был уверен, что тот, другой, ему позвонил. Самым впечатляющим получился сюрреалистический диалог между моим отцом (он говорил высокомерно и язвительно, дрожа от возмущения) и представителем фирмы, продающей услуги дезинфекции.
– Что вы несете? Вы осмеливаетесь мне звонить и заявлять, что в моем доме тараканы! Вы готовы на все, только бы заполучить клиента, мсье! Вам не стыдно?
Его собеседник отвечал в издевательском тоне:
– Хм, но ведь вы же сами нам звоните! Если у вас полно тараканов, не надо бояться признаться, мы для того и работаем, господин хороший!
Мы с Малькольмом давились хохотом, зажимали рот ладошками. Другой случай, когда нам с Эндрю и знакомой супружеской парой удалось хорошенько посмеяться, произошел тоже не так давно. Мы сидели на террасе модного и претенциозного ресторана, в котором официантки ходили, словно модели по подиуму, а швейцар с презрением посмотрел на наш старенький «Golf». Когда мы ужинали в окружении элегантной и утонченной публики (нам подавали деликатные блюда с мудреными названиями на квадратных тарелках), молодая женщина – платиновая блондинка в вечернем платье и на головокружительных шпильках – остановилась прямо перед нами, чтобы ответить на звонок мобильного. Рядом с ней на золотистом поводке семенила, сгорбив хрупкую спинку, левретка. Молодая женщина говорила очень громко на плохом английском и стояла при этом в позе, рассчитанной на то, чтобы вызвать всеобщее внимание. Она не видела, бедняжка, что у нее за спиной собачка, кряхтя и пуча глазки, выкладывает спиралькой дурно пахнущую длинную какашку. Эндрю смеялся беззвучно, с закрытыми глазами, плечи у него тряслись.
За неделю до несчастья я тоже хохотала до слез с подружкой, Изабель, которая совершенно серьезно убеждала меня, что нормальных мужчин больше не существует. Все мужчины стали «гетеропедиками». Между таким мужчиной и женщиной ничего не происходит. Такие мужчины не занимаются любовью, довольствуются жалким флиртом и поминутно посылают своим пассиям пылкие сообщения.
Мне было неприятно об этом думать. Острая боль при воспоминании об этих похороненных, потерянных моментах. Мне оставалось только мое настоящее – холодное, мрачное, как шершавая негостеприимная поверхность незнакомой планеты. До автомобиля цвета «мокко» что было худшим в моей жизни? До этой ночи моя память хранила только воспоминания, смягченные, искаженные легкой, гармоничной жизнью без катастроф. Хотя нет, и в моей жизни случались катастрофы. Автомобильная катастрофа, стоившая жизни моему дяде. Ему было тридцать, мне – пятнадцать. Помню, как я плакала, видя горе матери, дедушки и бабушки. Потом последовала вереница раковых опухолей, разводов, банкротств, расставаний, инфарктов, трагических случайностей и ударов судьбы. Всего того, что бывает в жизни каждого. В жизни каждой семьи. Однажды утром у Эндрю жутко разболелась голова, его рвало черной желчью. Я в панике вызвала скорую и была уверена, что он при смерти. Но врач сказал, что это просто сильная мигрень. И единственное спасение от нее – это отдых и тишина. Старший сын Эммы чуть было не утонул в бассейне – наладчики насосных установок едва успели его откачать. Оливье упал на лыжном склоне, в итоге ему скрепляли берцовую кость металлом, и этот перелом до сих пор дает о себе знать. Да, были драмы, была боль – как и в любой жизни.
Но ничего, подобного той, которую мы переживали сейчас. Ничего такого всеобъемлющего, равного по силе. Ничего похожего. Странно, но в аду, в котором я существовала, я ощущала себя иной, преображенной. Словно раньше я жила в оцепенении, в полусне. Словно этот «мерседес» цвета «мокко», отвратительный, внушающий ужас, внезапно меня разбудил. И этот поцелуй Иуды открыл мне глаза. Никогда прежде я не чувствовала себя такой бодрой, активной, живой. Я ощущала каждое биение своего сердца, каждый вздох, каждое движение тела… Ничто не ускользало от моего внимания, все мое существо вибрировало, фонтанировало небывалой энергией. Быть живой – только теперь я поняла, что это значит. Но теперь я узнала и то, что эту небывалую силу во мне питают страх, ужас, самые сильные, предельные, самые острые, самые болезненные ощущения. Не радость. Не любовь. Не нежность. И не моя прежняя беззаботность. Ничто из того, чем я жила раньше.
На экране моего мобильного часы показывали пять утра. У меня болела спина и поясница. Такое ощущение, что во всем теле нет ни одной целой косточки. Видишь, Малькольм, какие глупости твоя мамочка творит ради тебя! Видишь, на что твоя бедная мамочка способна! Вилла была передо мной, темная и тихая. Ни намека на свет в окнах. Через телефон я прочла письма, пришедшие по электронной почте. Директриса издательства лаконично, без лишних эмоции, но твердо ставила меня в известность о том, что забирает у меня перевод. Не могла бы я вернуть ей оригинальный текст и полученный аванс?
