Давид Фонкинос - Мне лучше
2
Интенсивность боли: 1
Настроение: боевое
3
Тот ужин с кускусом был только разминкой. Старики и бровью не повели, узрев меня на пороге. Как будто не сомневались: раз уж за мной завелись странности, они еще дадут о себе знать. Отец откровенно покосился на мать: вот видишь, мол, я же тебе говорил. Ибо у нас нагрянуть без предупреждения означало грубейшим образом попрать семейные устои. Никто никогда этого не делал. Хочешь повидаться – изволь сначала предупредить. Желательно загодя: родные родными, но всему свое время.
Обычно я не расставался с галстуком. А тут заявился посреди недели, в разгар рабочего дня, весь какой-то расхлябанный – ни костюма тебе, ни вообще чего-либо общего с привычным имиджем.
– А, это ты, – произнесла мать.
– Да, я.
– Ну что, спине-то получше? – тут же подал голос отец.
Весьма неожиданный заход. Значит, отец таки в состоянии удержать в памяти нечто, касающееся моей особы. Правда, запоминались ему все больше мои неудачи. Впрочем, он всегда умел сбить меня с толку, миролюбиво поинтересоваться, как у меня дела, когда мне становилось невмоготу слушать его рассказы о самом себе. Он, как никто, чувствовал, когда собеседник накаляется до опасного предела. С подобного рода людьми невозможно разругаться. Редко, но встречаются такие зануды, способные ювелирно отмеривать дозу своей доставучести[19]. Они топчутся у самой грани вашего терпения, но никогда не переходят ее. У отца мастерски получалось выдергивать из меня уже заискривший запал, сводя на нет любую ссору. Иными словами, он никогда не давал мне дойти до развязки.
– Да… да, получше, спасибо.
– Вот и славно.
– Я избил до полусмерти одного своего сослуживца, и с тех пор мне действительно стало получше.
– …
– Но за это меня поперли с работы.
Мать так и рухнула – к счастью, позади подвернулся стул.
– Нет, это черт знает что, так огорошить мать прямо с порога! Посмотри, она чуть дышит! – взвился отец.
– Скажи пожалуйста, тебя волнует, что чувствуют люди! Это что-то новенькое.
– Что ты несешь?
– Что слышишь! Ты вечно думаешь только о себе. На других тебе плевать. Плевать, что они думают, что чувствуют. Главное для тебя – это ты, ты, ты сам, твоя драгоценная персона!
– Перестань! – взмолилась мать.
Ни слова не говоря, отец посмотрел на меня в упор. Я не мог понять, что выражал этот взгляд: то ли жестокую обиду, то ли молчаливое одобрение тому, что я впервые рассвирепел. Мне померещилось, что в глазах у него зажглась искорка радости. Глубоко-глубоко – на самом донышке… Возможно, я просто неверно истолковал это выражение, которого прежде за ним не замечал, но я чуть не пошел на попятный. К счастью, он спохватился.
– Ты что, сдурел? Что мы тебе сделали?
– Что вы мне сделали? И ты еще спрашиваешь? Да ты посмотри на себя, если можешь! Что ты мне сделал… что ты мне сделал… да ничего… вот именно, что ничего… раз ты даже не в состоянии понять…
– Да о чем ты, в конце-то концов? Я понимаю одно: ты рехнулся!
– Я о том, что ты вечно меня унижаешь. Хоть бы раз в жизни за что-нибудь меня похвалил. Хоть бы раз! Ты просто на это не способен.
– …
– Ну? Попробуй для интереса! Скажи мне что-нибудь хорошее.
– …
– Давай!
– …
– Мне нравится твоя стрижка, – наконец выдавил он.
Я забегал по кухне, повторяя скороговоркой: “Моя стрижка… моя стрижка…” По всему телу разливалась необыкновенная сила. Вот сейчас, сейчас я выплесну все, что меня угнетало, и спина скажет мне спасибо. Нарезав несколько кругов, я остановился перед матерью. Теперь ее очередь.
– От тебя тоже слова не дождешься! Не мать, а черствая корка!
– Довольно! – рявкнул отец. – Родители ему не угодили! Так убирайся к черту! Думаешь, ты у нас подарочек? Куда там! Но мы с матерью скандалов тебе не устраивали.
– Я не устраиваю скандал. Я говорю о том, что наболело. Вы не любите меня. Особенно ты, отец. Так лучше скажи это прямо и честно. По крайней мере, все будет ясно.
– …
– Ну же, смелей!
– Нет… это неправда… я не могу так сказать… – насилу выговорил отец.
– Папа любит тебя… – сказала мама, поднимаясь со стула. – Тебе сейчас приходится туго. У тебя болит спина, у тебя неприятности на работе… Но не думай, что во всем этом виноваты мы с отцом.
– Нечего мне зубы заговаривать. Вечно ты сглаживаешь углы. Но сегодня этот номер не пройдет…
На этот раз в отцовском амплуа амортизатора выступила мама. Но я не попадусь, нет, только не сегодня, главное – продержаться, не раскиснуть раньше времени, я не рехнулся, не озверел, они не любят меня, твердил я себе, не любят, иначе я не стал бы нападать на них. Старики стояли как побитые и смотрели на меня без всякой злобы. Похоже, их больно задело то, что я тут наговорил. Выходит, я же и виноват. Вот в чем подлость: годами сдерживаешься, молчишь, а когда взорвешься, так ты же, выходит, и виноват. Да я уже готов был извиняться. Но тут отец ринулся в атаку:
– Нет, это ты посмотри на себя! Думаешь, легко быть отцом такого сына, как ты? Ты говоришь, тебя все время унижают, но ты сам вечно ходишь с трагической миной. У тебя на лице написано, что ты – жертва. Меня не удивляет, что у тебя разболелась спина. Это вполне в твоем духе – скрючиться от боли… да еще и упиваться ею! Это ж предлог, чтоб тебя пожалели, а тебе только того и надо!
– …
– Ты хочешь, чтобы тебе пели дифирамбы, но, скажи на милость, чем ты их заслужил?
Это был удар под дых. Я думал: рубану родителям в глаза правду-матку – и наконец-то разрублю проклятый узел, а получилось все наоборот. Мне же еще и досталось. Выходит, мы сами виноваты, что нас не любят. Я держался изо всех сил. Ребенка надо любить, каким бы он ни был, и точка! Только у любящих родителей вырастают замечательные дети.
– Ты прав, – произнес я наконец. – Ты абсолютно прав. Я ноль без палочки. Простите, что отнял у вас столько времени. Вы меня больше не увидите.
– Каков артист! И почему ты не пошел на сцену?! – выкрикнул отец. – А еще прибедняешься – не любит он, видите ли, быть в центре внимания – как же! Да ты бы рад часами только о себе и говорить: как у тебя болит спина, какой ты несчастный и какие мы плохие! На целый роман набралось бы!
– …
– Ей-богу, на целый роман!
– Не надо так… не говори, что мы больше не увидимся… – прошептала мама. Она встала со стула и шагнула ко мне, но шла шатаясь, чуть не спотыкалась. Как будто мои слова лишили ее сил. Теперь я опустился на освободившийся стул. А родители остались стоять по сторонам. Меня тоже не держали ноги. Я не знал, что сказать. Неужели я все это выдумал? Неужели и правда я сам во всем виноват? Поди теперь разберись. Чуть погодя я пролепетал:
– Я развожусь…
– …
– Так мы с Элизой решили. Я пока перебрался к Эдуару.
– К Эдуару? Но почему? Позвонил бы нам и приехал сюда… домой… – проворковала мать.
Она совсем не удивилась. Похоже, они с отцом предвидели крах, который я теперь переживал. Как будто мои беды были в порядке вещей – как смена времен года.
– Приехал бы сюда, – повторила она.
– Мне как-то в голову не пришло…
– И напрасно, – отозвался отец. – Ты вот ругаешь нас, и, по правде сказать, все мы не без греха … но семья есть семья. Может, вполне естественно клясть ее, когда тебе плохо. Но мы всегда с тобой.
– Да, мы всегда с тобой, – повторила мать.
Они оба подошли ко мне вплотную, словно хотели утешить. А я вдруг превратился в мальчишку, который проснулся среди ночи от дурного сна. Чтобы окончательно сбить меня с позиций, мать добавила:
– Зря ты так… мы тебя любим.
Я не ослышался. Она так и сказала: “Мы тебя любим”. Я нахамил им, наплевал им в лицо, излил на них свою ненависть, и вот что увенчало сцену: слова любви. Слова, которые я слышал впервые. И не мог понять: то ли они побоялись меня потерять, то ли это новая форма издевательства? Если они теперь и вправду любили меня, то эта внезапная любовь была мне в тягость. Столько лет таились, а потом вдруг на тебе! Как тут поверишь? Вот не думал, что это признание так меня взбаламутит. Я хотел сжечь все мосты, а они мне не дали. Мы, дескать, семья. Мы с тобой. И где тут, спрашивается, хоть какая-то человеческая логика? Зачем я лез из кожи вон, чтобы установить с ними нормальные отношения или добиться, чтобы они ко мне переменились? Слова матери положили конец моим отчаянным попыткам – я ведь с самого детства изо всех сил пытался их понять. Вместо того чтобы признать раз и навсегда: мои родители с приветом и переделывать их бесполезно. Семью не переделаешь, какой бы нелепой, изнурительной, несправедливой, несносной она ни была.
Я сидел пень пнем. В иных жизненных обстоятельствах я бы, может, и посмеялся. Но сейчас у меня язык к гортани прилип. Мы молча глядели друг на друга. Мать первой нарушила тишину:
– Надеюсь, тебе стало легче, когда ты выговорился. Небось отсюда и твои боли. Ты слишком многое носишь в себе, сынок. Взял бы обошел всех, с кем у тебя что-то не так, да и уладил все раз и навсегда.
