Энрике Вила-Матас - Дублинеска
И в этот же самый день, в час, когда Джойс впервые взял в руки первый экземпляр «Улисса», отец Рибы – младенец невнятного возраста, всего четыре часа назад явившийся в этот мир, – оглушительно хрюкнул, и этот неожиданно мощный звук с легкостью прошел сквозь стены отчего дома.
Он пишет большое письмо Нетски, чтобы рассказать о своем чувстве, будто с каждым днем Дублин ему все более сужден, но так его и не отправляет. Возвращается к Гуглу, слегка отклоняется от предыдущей темы, и вот уже у него на экране картины Вильхельма Хаммершея, от которых ему совсем перестает хотеться спать. Его буквально гипнотизирует этот датчанин, сведший всю свою жизнь к полудюжине тем: портреты членов семьи и близких друзей, интерьеры собственного дома, монументальные здания Копенгагена и Лондона да пейзажи Зеландии. Ему нравятся картины с повторяющимися раз за разом мотивами. Хотя все они дышат миром и покоем, от них возникает ощущение, будто Хаммершей одержим какой-то манией. Но Рибе кажется, что в искусстве чаще всего важно именно это – одержимость, навязчивое присутствие, которое угадывается за произведением.
Хаммершей всегда присутствует в своих картинах, он ходит вокруг своего несуществования в пустых пространствах, где словно бы ничего не происходит, а на деле происходит многое, хотя, в противоположность картинам таких художников, как Эдвард Хоппер, это происходящее не могло бы послужить материалом для традиционного романиста. В его картинах нет действия. И все они без исключения кажутся неумолимыми: из-за бесконечного спокойствия и неподвижности выглядывает нечто неназываемое, возможно, даже угрожающее.
Палитра Хаммершея крайне ограничена и состоит в основном из всевозможных оттенков серого. Он пишет происходящее, в котором ничего не происходит. И это превращает его интерьеры в средоточие гипнотического покоя и меланхолического самоанализа. На этих картинах, к счастью, нет места сюжетам и романам. Он с удовольствием отдыхает на них взглядом, его не смущает, что все они – плод одержимого манией сознания.
И все же этот художник нравится ему именно потому, что, несмотря на летаргическое затишье его безлюдных пространств, все в нем настойчиво до навязчивости. Хаммершей все время живет в состоянии – и тут можно использовать название, которое в Лондоне дали книге его обожаемого Вока, – «quiet obsession». Кажется, что его вселенная смирного и спокойного человека вращается вокруг сдержанного восхищения.
Рибе всегда нравилось это чеканное выражение – quiet obsession, – изобретение английского переводчика Вока. Он считает, что и у него самого есть навязчивые идеи такого рода. Взять хотя бы его безмятежную страсть к Нью-Йорку. Его спокойную одержимость дублинскими похоронами и прощаниями – радостными или слезливыми, он еще не решил, – с печатной эпохой. Его тихий идефикс снова прожить мгновение в центре мира, пройти путь до середины себя, обрести энтузиазм и не умереть от горя, потеряв почти все.
Особенно завораживает его «Британский музей» – самая странная и маникальная картина из всех, что он видел у Хаммершея. Она написана в почти чересчур серых тонах, на ней густой утренний туман клубится на абсолютно пустынной улице в районе Блумсбери. Как и на многих других полотнах художника, тут нет ни единой живой души. У Хаммершея есть целая серия картин, настойчиво изображающих безлюдные, тонущие в тумане улицы заворожившего его когда-то уголка Лондона.
Риба всего лишь раз побывал в Лондоне – пять лет назад, когда его пригласили на некий издательский конгресс. До тех пор он даже на лондонскую книжную ярмарку не ездил – боялся, что у него разыграется комплекс неполноценности оттого, что он совершенно не владеет английским, – и отправлял вместо себя Гоже. В его первый и пока единственный визит его поселили в маленьком семейном отеле в Блумсбери близ Британского музея, неподалеку от здания таинственного общества Сведенборга. Заседания конгресса проходили в театре Блумсбери, и у него в этой короткой трехдневной поездке почти не было времени, чтобы прогуляться по каким-нибудь другим местам, подальше от отеля и музея. Он ограничился тем, что тщательнейшим образом изучил все окрестные улицы, и с тех пор пребывает в убеждении, что прекрасно знает весь район. Это был его способ овладеть этой зоной. Может быть, поэтому, когда он смотрел фильм «Спайдер», его поразили мрачные улицы Ист-Энда – он не мог смириться с тем простым фактом, что в Лондоне есть места, столь сильно отличающиеся от Блумсбери.
В ту поездку пять лет назад он очень боялся случайно обмолвиться, что он в Лондоне впервые. Он знал, какое скверное это произвело бы впечатление – издатель его уровня и с его репутацией не должен выглядеть деревенщиной, он не может избегать Лондона, особенно если делает это только потому, что не знает ни слова по-английски.
В ту поездку он тщательнейшим образом изучил окрестности Британского музея. Исходил все близлежащие улицы из конца в конец, в итоге вызубрил их наизусть и по возвращении почти мгновенно узнавал, что изображено на любой из лондонских картин Хаммершея. На любой – кроме «Британского музея». И до сих пор происходит то же самое. Это очень странно, но он по сей день сбивается на этой картине, и земля уходит у него из-под ног. Чем больше он смотрит на нее, тем меньше понимает, что за улица послужила образцом художнику, и тем чаще спрашивает себя, не выдумал ли ее сам Хаммершей. С другой стороны, часть здания, что виднеется слева, – это, несомненно, латеральная часть музея, а значит, он должен был бы знать эту улицу, и скорее всего тут нет никакой тайны, улица действительно существует, словно еще одна мирная мания ждет, когда он захочет вернуться в Лондон и повидать ее.
Так что сейчас он поддерживает с «Британским музеем» отношения такие же странные, как те, что связывали его с Лондоном. Потому что на самом деле он избегал Лондона не только из-за полного незнания языка, но и потому, что за прошедшие годы в нем зародилось непонятное опасение, вызванное когда-то тем, что все его попытки туда поехать оканчивались неудачей – всякий раз в самый последний момент возникало какое-нибудь неодолимое препятствие. В первый раз это произошло в Кале в семидесятых годах. Его машина была уже на пароме, и он совсем уже собрался пересечь пролив, когда неожиданная ссора с приятельницей – глупейшая, по правде сказать, ссора из-за мини-юбки Джули Кристи – привела к тому, что он передумал ехать. В восьмидесятых годах он купил билеты на самолет, но путь ему преградила ужасная буря, и снова он не сумел перебраться через Ла-Манш.
В конце концов он начал думать, что Лондон для него – это то самое место, куда, как нам почему-то кажется, мы ни в коем случае не должны ехать, потому что там нас ждет смерть. И, получив пять лет назад приглашение на конгресс в такой страшный для него Лондон, он впал в настоящую панику. После долгих сомнений он все-таки вышел из своего барселонского дома, чтобы отправиться на конгресс, но был абсолютно уверен, что прежде чем он сядет в самолет, произойдет какая-нибудь непредвиденность, которая не позволит ему ступить на английскую землю. Но ничто не преградило ему дороги, и он приземлился в аэропорту Хитроу, где с заметным недоверием убедился в том, что все еще жив.
Он очень неуверенно двинулся к выходу из аэропорта, ощущая угрозу таинственных темных сил. На мгновение ему показалось, что он разучился ориентироваться в пространстве. Час спустя, уже у себя в номере, он улегся на кровать и долго лежал, удивленный тем, что с ним не только ничего не случилось – даже мимолетного касания смерти он не ощутил. Чуть позже, убедившись, что с ним по-прежнему все настолько в порядке, что это уже становится почти неприличным, он включил телевизор, где шел новостной выпуск, и, хотя ни слова не знал по-английски, очень быстро понял, что только что скончался Марлон Брандо.
Он пришел в ужас: из-за ошибки рассеянной, постоянно все путающей смерти вместо него умер Брандо. Потом он отмел это предположение как полную чушь. Но внутренне долго оплакивал беднягу Брандо и в то же время настороженно следил за тем, что происходит за стенами его номера, вообразив вдруг, что смерть может захотеть его навестить и вполне способна ради этого прогуляться по узкому коридору третьего этажа.
Он внимательно прислушивался ко всем звукам в гостинице, когда за дверью послышались шаги и остановились у его двери. В дверь постучали. Он похолодел. Постучали еще раз, четыре коротких сухих удара. Страх оставил его, только когда он открыл дверь и увидел не страшную фигуру с косой, а издателя Калассо, приехавшего на этот же конгресс, жившего в этой же гостинице и явившегося пригласить его прогуляться по окрестностям.
Когда в сумерках они выходили на улицу, им даже в голову не могло прийти, что они закончат вечер «Юлием Цезарем» Джозефа Манкевича, словно отдавая дань сегодняшнему славному покойнику. Произошло это совершенно нечаянно, как иногда бывает, – они обнаружили, что в двух шагах от отеля, в одном из залов Британского музея идет этот фильм с Брандо и Джеймсом Мейсоном, решили, что не могут повернуться спиной к столь явному знаку судьбы, и отправились смотреть великолепное кино, уже столько раз виденное в самых разных ситуациях.
