Габриэль Маркес - История похищения
– Нам сейчас не до праздников, – сказала Индия, – но я все равно решила выполнить желание Дианы, нарядила елку и устроила в камине рождественские ясли.
Собравшиеся очень хотели порадовать заложниц, однако это было больше похоже на поминальную тризну. И все-таки, веря в возвращение Дианы, Нидия повесила на двери рождественский венок с золотой надписью «Добро пожаловать!», адресованной дочке.
«Признаюсь, мне было больно, что я тот вечер провела без них, – записала Диана в дневнике. – Но передача меня ободрила, я почувствовала себя рядом с ними, порадовалась, что они вместе».
Ее восхитил повзрослевший вид Марии Каролины и встревожила замкнутость Мигелито; она заволновалась, вспомнив, что его до сих пор не окрестили, и расстроилась, что отец так печален. И ее очень растрогала мать тем, что положила для нее в ясли подарок и прикрепила приветствие на дверь.
Разочарование, постигшее Диану на Рождество, не деморализовало ее, а вызвало возмущение политикой правительства. Когда-то она, помнится, чуть ли не с энтузиазмом восприняла указ 2047, на который все так надеялись в ноябре. Ее воодушевляли переговоры, которые вел Гидо Парра, она верила, что усилия Почетных граждан дадут свои плоды, и многого ожидала от Конституционной Ассамблеи, верила, что правительство внесет коррективы в процедуру сдачи правосудию. Однако крах надежд произвел настоящий перелом в ее сознании. Кипя от возмущения, Диана задалась вопросом: почему правительство не пыталось вступить в диалог до того, как на него начали давить, похищая заложников? Ясно же, что когда тебя шантажируют, действовать труднее.
«Я поддерживаю политику, начатую Турбаем, – написала Диана, – но мне кажется, что со временем все стало ровно наоборот». Она не понимала пассивности правительства, над которым похитители, похоже, просто потешались. Не понимала, почему на наркодельцов не давят, принуждая сдаться, ведь им уже пошли навстречу, удовлетворили их разумные требования. «Если их не принуждать, – читаем в дневнике, – они будут блаженствовать и дальше, выгадывая время и понимая, что в их руках важнейшие рычаги давления на власть». Ей стало казаться, что посредничество на переговорах, предложенное вначале из лучших побуждений, превратилось в этакую шахматную партию, в которой противники двигают фигурки, стремясь первыми поставить мат. «Ну а я-то кто в этой партии? – спрашивала Диана. И заявляла без обиняков: – Меня не покидает мысль, что нами в этой игре пожертвуют».
Ну а группу Почетных граждан, которая к тому времени уже распалась, она добивает словами: «Поначалу их миссия была высокочеловечной, а в конце они стали потакать Невыдаванцам».
Один из охранников, вахта которых заканчивалась в январе, ворвался в комнату Пачо Сантоса с криком:
– Все пропало! Теперь будут убивать заложников.
По его словам, мафия решила отомстить за смерть братьев Приско. Заявление уже готово и будет обнародовано в ближайшие часы. Первой убьют Марину Монтойю, а затем каждые три дня будут убивать остальных: Ричарда Бесерру, Беатрис, Маруху и Диану.
– Вы последний на очереди, – утешил Пачо охранник. – Но не беспокойтесь, это правительство больше двух трупов не выдержит.
Пачо с ужасом прикинул в уме: ему осталось жить восемнадцать дней. Осознав это, он решил написать письмо жене и детям. И исписал сразу набело, без черновика, шесть листов школьной тетради. Как обычно, буквы были похожи на печатные, потому что он выводил каждую отдельно, но на сей раз почерк был более разборчивый и твердый. Ведь Пачо воспринимал это письмо не просто как прощальное, а как завещание.
Письмо начиналось словами: «Я хочу одного: чтобы эта драма побыстрее закончилась. Даже не важно чем; главное, чтобы мы все наконец обрели покой». Он выражал безмерную благодарность Марии Виктории, с которой, по его словам, он вырос и как мужчина, и как гражданин, и как отец. И сожалел лишь о том, что слишком много времени уделял журналистской работе в ущерб семейной жизни. «Это сожаление я унесу с собой в могилу», – написал Пачо. Насчет детей, совсем еще крошек, Пачо утешал себя тем, что оставляет их в хороших руках. «Расскажи им обо мне, когда они будут в состоянии понять происшедшее и уже не так болезненно воспримут мою гибель». Пачо горячо благодарил отца за помощь и заботу и умолял его «уладить все свои дела, чтобы потом можно было со спокойной душой присоединиться ко мне, избавив моих детей от лишней головной боли в этом хищном, жестоком мире». Таким образом, Пачо затронул материальную сторону вопроса, которую считал «скучной, но весьма важной»: речь шла об обеспечении детей и о семейном единстве в управлении газетой «Тьемпо». Первый вопрос в значительной степени зависел от страховки, которую газета оформила на его жену и детишек. «Умоляю тебя, вытребуй у них обещанное; я стольким жертвовал ради газеты, пусть это будет хоть какая-то компенсация!» Размышляя о перспективах, ожидающих газету в профессиональном, коммерческом и политическом плане, Пачо считал, что главное – избежать внутреннего раздрая. Ведь в большом семействе, как гласит пословица, не бывает мелких дрязг. «Будет очень печально, если моя жертва окажется напрасной и «Тьемпо» распадется или перейдет к чужим». На прощание Пачо еще раз поблагодарил Мариаве за их счастливую совместную жизнь.
Охранник, которому Пачо вручил письмо, был растроган.
– Будьте спокойны, уважаемый, – заверил он Сантоса, – я позабочусь, чтобы письмо дошло.
На самом деле Пачо Сантосу оставалось тогда жить не восемнадцать дней, как он думал, а считанные часы. В списке на уничтожение он значился первым, приказ о его убийстве был накануне уже отдан. К счастью, Марта Ньевес Очоа случайно об этом узнала в самый последний момент – через каких-то третьих лиц – и послала Эскобару слезное письмо с призывом пощадить Пачо; она была уверена, что его гибель взорвет страну. Неизвестно, получил ли Эскобар это письмо, но приказ уничтожить Пачо внезапно канул в Лету, а вместо него был вынесен смертный приговор Марине Монтойе.
Марина, похоже, предчувствовала свою гибель с начала января. По необъяснимым причинам она вдруг решила гулять только в сопровождении охранника по прозвищу Монах, своего старого приятеля, который вновь заступил на дежурство в первые январские дни. После окончания телепередач они на час выходили во двор, а затем наступал черед Марухи и Беатрис, которые гуляли в сопровождении своих сторожей. Как-то вечером Марина вернулась страшно перепуганная и сказала, что видела человека в черной одежде и черной маске, он стоял у прачечной и смотрел на нее из темноты. Маруха и Беатрис решили, что это рецидив галлюцинаций, и не придали ее словам значения. Тем более что в тот же вечер их мнение подтвердилось: во дворе царила кромешная тьма, и никакого черного человека в темноте разглядеть было невозможно. Да и потом, овчарка наверняка бы насторожилась, появись во дворе кто-то чужой, она же лаяла даже на собственную тень. По мнению Монаха, Марине явился призрак, которого никто, кроме нее, не видел.
Однако через пару вечеров Марина опять пришла с прогулки в состоянии паники. Незнакомец в черном появился снова; он долго, пугающе пристально глядел на нее, совершенно не смущаясь тем, что она его заметила. На сей раз в отличие от предыдущего в небе сияла полная луна, и двор был хорошо освещен фантастически-зеленоватым светом. Марина рассказала все при Монахе, который пытался ее опровергнуть, но говорил так путано, что Маруха с Беатрис остались в недоумении. С той поры Марина больше не ходила гулять. А ее рассказы, в которых реальность тесно переплеталась с вымыслом, произвели такое впечатление на заложниц, что у Марухи тоже возникла галлюцинация: однажды ночью, открыв глаза, она при свете ночника увидела Монаха, который, как обычно, сидел на корточках, но его маска превратилась в череп. А когда Маруха сообразила, что уже совсем скоро, 23 января, годовщина смерти ее матери, это видение показалось ей особенно жутким.
В конце недели Марина слегла: застарелые боли в позвоночнике, о которых она, казалось бы, давно позабыла, вновь дали о себе знать. Ею опять, как в первые дни, овладели мрачность и беспокойство. Видя подругу в таком беспомощном состоянии, Маруха и Беатрис преданно за ней ухаживали: чуть ли не на руках носили в туалет, кормили и поили с ложечки, подкладывали под спину подушку, чтобы Марине удобно было смотреть телевизор, не вставая с кровати. Они с ней нянчились искренне, с любовью, но она этого совершенно не ценила.
– Я так больна, а вы мне ни капельки не помогаете, – упрекала их Марина. – А ведь я для вас разбивалась в лепешку…
И попытки доказать обратное лишь усиливали чувство одиночества, которое мучило ее, надо сказать, не без оснований. Подлинное утешение в момент этого предсмертного кризиса Марина обретала только в горячих молитвах, которые она шептала часами без устали, и в полировке ногтей. Через несколько дней, в полном изнеможении, Марина вытянулась на кровати и со вздохом произнесла:
