Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)

Я нахожу себе жилье на побережье, в доме постройки, видимо, двадцатых годов – бледно-желтый фасад, облупленные карнизы, над входом лепное украшение – медальон и волюта с полустершейся надписью. Ослепительный свет от моря, толпы пожилых туристов, снующих взад-вперед, – ты мне о них рассказывал. Я тоже брожу по улицам, без всякой цели. Идти на кладбище я не хочу. К тому же я не знаю, на каком из местных кладбищ ты похоронен. Я хожу по тротуарам, по которым, возможно, ходил и ты, вижу вокруг то, что почти наверняка видел ты. В оконных стеклах, где когда-то отражалось твое лицо, теперь мелькает мое собственное отражение. Я играю в эту игру. Сам город совершенно не похож на города, к которым я привыкла. Узкие, крутые улицы; преобладают светлые тона; у многих домов плоские кровли, а сами дома смахивают на автозаправочные станции – перед Второй мировой войной в архитектуре был популярен лаконичный стиль. Довольно часто попадаются декоративные элементы – высокие узкие окна с толстыми непрозрачными стеклами, черепичные крыши в испанском духе, круглые окошки, балкончики; вся эта эклектика не вяжется с однообразными фасадами. Зато сады роскошные. Рододендроны, азалии, гортензии пламенеют оранжевым, красным, лиловым; от их пышного многоцветия больно глазам. Тюльпаны, огромные, как винные кубки, – все назойливо, все напоказ. Торговые заведения необычные, особенно на взгляд человека из промышленно-университетского города, где стиль торговли менее броский, чисто функциональный, хотя в больших торговых центрах и у нас не обходится без излишеств. Мороженицы начала века, где подают развесное мороженое в вазочках. Забавные вывески: ВСЁ ДЛЯ КОВБОЯ. СПОРТТОВАРЫ; ПЛЯЖНАЯ КАНАДА: НА КАНАРЫ НЕ НАДО! – и пальмы в кадках у дверей. Чайные в псевдотюдоровском стиле, с замысловатыми фронтонами. Целая гора босоножек на веревочной подошве перед входом в какое-то подобие пещеры; изнутри доносятся записанные на пленку «голоса джунглей». Кондитерские в домах с фальшивыми фасадами – имитация средневековых замков в миниатюре. Бесконечный, утомительный маскарад. Как-то днем я захожу в супермаркет купить хлеба и фруктов – и вижу, что девушка за кассой одета в холщовый мешок, лицо у нее вымазано грязью и красной краской, а в волосы воткнута пластмассовая кость. У них то ли акция, то ли дегустация – рекламируют изюм и австралийскую говядину. Но сквозь слой краски и грязи девушка мне улыбается – устало, однако же вполне по-человечески, и примиряет меня со всем этим балаганом. И так почти везде – непременно найдется кто-нибудь, на ком может отдохнуть глаз.

Я брожу по улицам твоего города в надежде обнаружить что-то связанное с тобой – когда-то я с той же целью читала твои газетные и журнальные статьи, книги, которые ты писал. Я тщетно пыталась отыскать в них следы личности автора. Остроумные, познавательные, стилистически безупречные, почти виртуозные, твои книги служили самым разным целям – кроме одной: от самовыражения ты последовательно уклонялся. Я без конца донимаю тебя вопросами: неужели это все, что ты хотел сказать? А ты только снисходительно посмеиваешься в ответ: чего же еще можно ждать от книжки? Но это меня не убеждает, я продолжаю допытываться, жду откровений.

Если бы мне предложили назвать твое главное свойство, я сказала бы: ты не способен идти на компромисс. Именно это я вижу в тебе прежде всего. Ты бы возмутился, возразил, что всю жизнь только и делаешь, что соглашаешься на компромиссы. Но я имею в виду нечто другое. Сейчас попробую сформулировать: ты не допускаешь компромиссов с самим собой, не ищешь легких выходов (для тела и души), ты сам себе неудобен. И при всей своей чистоте и доброте ты не склонен проявлять жалость. Но в то же время в тебе есть что-то рыцарское. Я уверена, что ты, как истинный рыцарь, способен и на самопожертвование, которое давно вышло из моды, и на необъяснимую жестокость, причем поступки обоего рода ты совершаешь с воодушевлением, словно живешь по уложениям тайного ордена.

Сам ты описывал себя совсем не так: говорил, что в общем ты человек добродушный, избалованный, в меру эгоистичный, склонный к сибаритству. Ты недоуменно поглядывал на меня поверх очков, как строгий преподаватель старой школы, поставленный в тупик категоричностью студентки. И тогда получалось, что моя влюбленность, то, как я ее проявляю, – всего-навсего сумасбродство, сродни самонадеянной гипотезе, которую можно высказать в студенческой работе, ничем не подкрепив по существу.

С начала нашего романа, разумеется, я понимала, что двойная жизнь чревата опасностями. Сознавала, что связывающие нас ниточки в любой момент могут порваться. Так оно и случилось. Не знаю, как и когда наметился этот разрыв, произошел ли он по твоей воле или по каким-то не зависящим от тебя причинам: спросить не у кого, пожаловаться некому. Раньше долгое молчание все-таки разрешалось, в последний момент приходило спасение. Я в панике отправляла тебе отчаянное письмо – и получала в ответ твое, насмешливое, ласковое; ты просил прощения и уверял меня, что беспокоиться не о чем, положение ничуть не изменилось, мои позиции прочны как никогда, ты и не думал оставлять меня. И когда ты навсегда исчезаешь из моей жизни, когда я проваливаюсь в бездонную яму твоего отсутствия, я еще долго пребываю в уверенности, что мне просто снится кошмарный сон или что я угодила в западню и надо изо всех сил кричать, звать на помощь – и я до кого-то докричусь, помощь придет.

Я начинаю читать статьи в женских журналах. Душещипательные житейские истории. Когда у нас с тобой все в порядке и червь сомнения меня не грызет, я из суеверия не вчитываюсь в эти нехитрые исповеди; но если ты молчишь и я с ума схожу от беспокойства, я пытаюсь найти в них утешение. И правда, разве не проще утешаться тем, что многим куда хуже, чем тебе, что твоя персональная боль отнюдь не исключение, что твои душевные муки вполне типичны, узнаваемы? Скольким женщинам пришлось переболеть любовью – и ничего, все выжили, вылечились и готовы передать полезный опыт товаркам по несчастью. Вот, например, Марта Т. Она пять лет была любовницей человека, который без конца обманывал ее, измывался над ней – и тем не менее сохранял для нее притягательность. «Я в него влюбилась, потому что он был такой обходительный», – вспоминает она. Или Эмили Р.: любовник уверял ее, что женат, а на самом деле женат не был. И как часто в разговорах с разными знакомыми, мужчинами и женщинами, я ловлю себя на том, что из кожи вон лезу, пытаясь острить все на ту же невеселую тему, повторяя – в который раз: да, женщины возводят замки на фундаментах, не способных выдержать самое хлипкое строеньице, пристанище на одну ночь; да, женщины живут самообманом и страдают без толку; да, их легко эксплуатировать, потому что без привязанностей их существование лишено смысла, и еще потому, что внутри них самих кроется какой-то глубокий, не поддающийся определению, но не совсем безнадежный изъян. И так далее до бесконечности – в наши дни все знают наизусть эту старую песню. А между тем мое сердце разбито, тоже как в песне; оно пересохло, растрескалось, оно похоже на пустыню, изборожденную расщелинами. Я плáчу вместе с Эмили Р. и Мартой Т. и пытаюсь угадать, какой путь для исцеления они нашли. Брали уроки макраме? Занимались дыхательной гимнастикой? В свое время я слышала от кого-то – точно не помню от кого, но, разумеется, от женщины! – что боль возникает, только если думаешь о прошлом или о будущем, поэтому для себя моя знакомая решила эту проблему просто: стала жить исключительно настоящим моментом. По ее словам, каждый данный момент – это средоточие покоя. Я попробовала жить по такому рецепту, я готова попробовать что угодно, но как это работает, мне непонятно.

Я покупаю план города. Нахожу твою улицу, квартал, где стоит твой дом. Оказывается, это недалеко от места, где поселилась я, – можно дойти пешком, кварталов десять. Я иду туда, но за пару кварталов до твоего дома сворачиваю в сторону. Ты не хотел, чтобы я видела твой дом. (Со мной все обстоит наоборот: в ожидании твоего приезда я старалась всячески принарядить свое жилище, чтобы оно тебе понравилось, – только ты мог вдохнуть в него жизнь.) Теперь я, если захочу, могу его увидеть. Могу пройти мимо по другой стороне улицы с бьющимся сердцем, еле решаясь взглянуть на сам дом. Потом, взяв себя в руки, могу рассмотреть его как следует. Вероятно, разумнее всего отправиться на разведку в сумерках и задержаться у открытых окон: оттуда может донестись музыка, могут послышаться голоса. У меня в голове не укладывается, что это реальность, реальный дом, в котором живут, спят, моют посуду. А когда совсем стемнеет, если твоя жена не задергивает шторы, можно заглянуть внутрь, увидеть ваши комнаты, картины на стенах. Кто выбирал их – ты, она? Ни один из вас? Или вы вместе? От этих мыслей мне становится больно.