Ромен Гари - Леди Л.
– Вы обладаете редким в наше время талантом – умеете радоваться жизни. Дар этот нужно развивать, и я охотно помогу вам.
Тем не менее даже в паре с таким союзником, как Италия, Глендейл порой чувствовал, что его сражение проиграно заранее и что, несмотря на все то великолепие» которым он ее окружил, несмотря на все свои трюки иллюзиониста, заставить ее забыть главное ему не удается: она слишком твердо усвоила, что из всех радостей, которыми так изобилует жизнь, только одна имеет настоящую ценность. Для него не было тайной, куда, в какое злачное место Милана торопится она после оперы, после того, как он привозил ее в гостиницу и безропотно целовал руку.
– Хотите, я вам оставлю свой экипаж?
– Нет, дорогой Дики, я возьму фиакр. Это не так бросается в глаза.
Он подозвал фиакр, помог ей сесть, и она, горя нетерпением, поторапливая извозчика, отправилась на Виа-Пердита, где в мрачном здании в глубине омерзительного коридора скрывался Арман.
– Сколько тебе удалось выклянчить у нашего благодетеля на сей раз? – спросил он с издевкой.
Но такое циничное отношение не сбило ее с толку, она знала, что ее отлучки и близость с Глендейлом причиняют ему боль. Он целиком зависел от нее во время этого своего вынужденного бездействия, когда его всюду искала полиция; и хотя она не показывала виду, нотки ревности, которые угадывались за его бравурными речами, приводили ее в восторг. Она никогда не была нужна ему, и вот теперь наконец впервые у нее появилось чувство полного обладания им. Когда он грубо сжимал ее в объятиях, что являлось своеобразным способом борьбы с переполнявшей его нежностью, когда он, случалось, бормотал ругательства, которые она тут же гасила своими поцелуями, в его почти отчаявшемся взгляде читалась такая любовь, что ее не в силах были скрыть ни насмешки, ни его развязные и циничные выражения. Она чувствовала, что одерживает верх, что Свобода, Равенство и Братство ослабляют хватку и Арман выскальзывает из их объятий. Человечество тогда становилось всего лишь далеким звуком рожка в глубине леса, едва-едва пробивающимся сквозь плотные стены зарослей. Она была нужна ему, все остальное не имело значения. Она склонялась над ним, ее растрепанные волосы струились по обнаженной груди и лицу Армана, и так легко и радостно становилось у нее на душе, возникало такое сильное желание сохранить его дм себя одной и навсегда, что губы невольно вспоминали старую песню парижских улиц ее детства, и этот банальный, простенький ритурнель казался ей человечнее любых самых возвышенных речей:
Не знаю чувства я сильнейЛюбви моей,Любви моей.Клянусь, что дня не проживуЯ без того, кого люблю,Кого люблю…
Придворный поэт в изумлении поднял голову: Леди Л. пела. Остановившись под веткой цветущей сирени, она пела по-французски, пела необычайно юным голосом, что никак не вязалось с ее седыми волосами. Ибо голос не постарел, и это немного смущало. Затем песня угасла у нее на губах, и теперь, несмотря на улыбку, в глазах стояли слезы, а рука нежно ласкала ветку сирени; сэр Перси отвел взгляд, опустил голову и тростью принялся чертить квадратики на дорожке.
Войдя однажды вечером в убогое жилище с замороженным фазаном, виноградом и бутылкой вина в корзине, она застала Альфонса Лекера и жокея сидящими на кровати и внимающими Арману, который лихорадочно ходил взад и вперед по комнате. Он рассеянно кивнул ей, и Анетте не надо было даже вслушиваться в его слова, чтобы понять: его маниакальная идея вновь завладела им. Лекер, хотя и сохранивший еще всю свою недюжинную силу, а также мрачновато-наглый и самоуверенный вид, вступал уже в последнюю стадию известной болезни, которая выдавала себя лишь расширенными зрачками. Он сидел с тупым выражением на кирпично-красном лице. Саппер же, с грустью посмотрев на девушку, перевел взгляд на сигарету: надеясь на свое крепкое телосложение, Лекер уже несколько лет как прекратил лечение ртутью. В комнате был еще один человек, вертлявый и лысый коротышка-итальянец по имени Маротти, который все время радостно потирал ладони, так, словно собирался провернуть выгодное дельце. Они обсуждали план убийства короля Италии Умберто на премьере новой оперы Верди. Анетта бросила корзинку, разрыдалась и убежала.
А дальше случилось то, что случалось всегда. В очередной раз ей пришлось расстаться со своими драгоценностями, и вся выручка – не составившая и трети их стоимости – ушла на подготовку покушения. Дело о паре серег, подаренных ей Дики, было типичным в странных отношениях, объединявших Анетту, Глендейла и Армана. Это были относительно небольшие, но удивительно чистые бриллианты, подлинный шедевр гранильщиков Амстердама; каждый вечер Анетта выкладывала их на ладонь, как двух веселых живых зверьков. Когда Арман затребовал серьги, она тотчас сняла их и протянула ему, лишь тяжело вздохнув, и серьги тут же были проданы в «Галлиере». На следующий день за ужином Глендейл, взглянув на Анетту, довольно резким тоном спросил, кому они продали драгоценности. Он их немедленно выкупил и вручил ей. Вскоре серьги снова попали в руки «Боевой группы» и опять оказались в «Галлиере», и Глендейл, отчитав Анетту, не без некоторого раздражения выкупил их еще раз. Леди Л. часто смеялась, вспоминая, как серьги троекратно выкупались у изумленного ювелира и как, несмотря на все обещания, даваемые ею с самым невинном видом, она неизменно передавала украшения Арману.
В конце концов терпение Глендейла истощилось: он устроил Анетте сцену и, оставив ее всю в слезах, сел в свой желто-черный, известный всему Милану, экипаж и велел отвезти его в новое убежище террористов, за которыми он установил постоянное наблюдение, так как боялся, чтобы полиция не нагрянула туда в тот момент, когда там подле своего опасного возлюбленного будет находиться очаровательная графиня де Камоэнс. Такой скандал серьезно расстроил бы его планы, и поэтому он заботился о безопасности террориста со все растущим раздражением, против которого было бессильно даже никогда не покидавшее его чувство юмора. В черной шубе, сопровождаемый двумя лакеями в ливреях и цилиндрах, он театрально переступил порог подпольной типографии; Арман как раз запускал в работу пресс, а Маротти доводил до совершенства один из своих памфлетов, которыми анархисты заполнили в то время весь север Италии. Глендейл спустился по ступенькам задней комнаты, испепелил взглядом почтенное собрание, подошел к Арману и, вытащив бумажник, сухо спросил:
– Сколько точно вам нужно, чтобы устроить покушение на Умберто? Я готов взять на себя все расходы по мероприятию, но должен попросить вас оставить эти серьги в покое. Она дорожит ими. Если не возражаете, будем считать, что таким образом вы делаете ей подарок.
Взрывной механизм бомбы, оставленной в королевской ложе, не сработал, и Умберто пришлось подождать до 1900 года, чтобы его убили. Кстати, Анетта к этому моменту обнаружила в себе некоторую тягу к королям и сожалела, что их больше не осталось. Она прекрасно понимала, что время от времени следует убивать одного или двух, в назидание остальным, чтобы не заносились, но ей нравился их внешний блеск, помпезность их появлений, музыкальное, пурпурно-золотое обрамление, сабли наголо и перья, тиары и реверансы, – вот уж действительно кто жил в свое удовольствие. Слишком свежи еще были ее уличные воспоминания, чтобы не испытывать восхищения хорошо поставленным спектаклем королевской власти. Ей нравились роющие копытом землю кони, щеголяющие султанами генералы и кардиналы на паперти: она питала слабость к пурпурной кардинальской мантии, да и вообще считала, что Церковь одевается довольно неплохо. В мире так не хватает красок, блеска и красивых нарядов, но для того и короли, чтобы радовать глаз. Необходимо помешать им править, и только. Ее, кстати, мало беспокоило, что все они кончат на эшафоте, важно, чтобы их повели туда с большой помпой.
Террористическая жилка была в ней уже достаточно сильна, чтобы позволять ей ко всему, что по их воле обращалось в прах, относиться с некоторой долей иронии и с легким сердцем.
Первая попытка освободиться от тяготившего ее бремени была предпринята ею спустя некоторое время после инцидента с серьгами и перед их с Дики отъездом на карнавал в Венецию. Имя Армана Дени тогда шло первым номером во всех списках анархистов, разыскиваемых полицией, и они, чтобы встречаться, вынуждены были принимать нескончаемые меры предосторожности. Явившись однажды после бала у княгини Монтанези на свидание к своему любовнику, ждавшему ее в закрытой карете, Анетта заметила, что Арман как-то хмуро, с презрением посмотрел на нее. Она не успела переодеться, и в свете газовой горелки ее шея, мочки ушей, пальцы и запястья сверкали изумрудами и бриллиантами, которые одолжил ей на этот вечер Глендейл.
– Я ведь должна соблюдать правила игры, Арман, – сказала она робко.
