Миа Марч - Время прощать
Почему. Кэт едва сдерживала слезы, и Изабел поймала себя на том, что черпает силы из своего опыта консультанта по ситуациям, связанным с потерей близких. Ей удалось успокоить Кэт, и обе держались (другими словами, ни одна не сорвалась) ради Лолли, которая сидела в машине, глядя в окно и отказываясь разговаривать.
Кэт попросила у ординатора разъяснить особенности процедур так, будто им лет по двенадцать. Они были благодарны ему за сочувственный тон и манеры, особенно когда медсестра стала готовить для Лолли устройство для внутривенного вливания. Процедура займет около четырех часов. Каждые полтора месяца три недели Лолли будет проходить повторную процедуру, затем при необходимости план лечения скорректируют.
Как только Лолли уложили на зеленую кушетку и внутривенное вливание началось, сестра напомнила своей подопечной, что та может вызвать ее, если что-то понадобится, а ординатор откланялся. Кэт вышла за ним. Изабел не сомневалась, что у сестры еще много вопросов, которые ей не хотелось задавать при матери.
– Изабел, не принесешь ли мне ромашкового чаю? – попросила Лолли.
На прикроватном столике рядом с графином воды лежали с десяток журналов, принесенных Кэт – от «Пипл» до «Прибрежной гостиницы», и два романа, которые Джун купила в «Букс бразерс».
– Со мной все будет хорошо, – тихо произнесла Лолли.
– Конечно, – отозвалась Изабел, радуясь, что может перевести дух.
Едва выйдя за дверь, она глубоко вздохнула. Чуть дальше по коридору Кэт глубоко ушла в беседу с ординатором-онкологом, терпеливым молодым человеком с очаровательной итальянской фамилией, которая вылетела у Изабел из головы. Она слышала, как мягко, но со знанием дела беседует он с Кэт, его слова сталкивались друг с другом в голове Изабел:
«Замедлить развитие болезни. Неоперабельная. Метастазы. Гемцитабин – это стандартное лекарство для химиотерапии. Облегчение симптомов…»
Он объяснял, что химиотерапевтическое лекарство не способно отличить здоровые клетки от раковых и поэтому поражает все быстрорастущие клетки. Поэтому пациенты, принимающие такое лечение, часто теряют волосы, поскольку клетки в корнях волос среди самых быстрорастущих. Изабел подумала о шелковистых волосах Лолли, светлых, с проседью, о ее длинных ресницах и дугах бровей, и на мгновение зажмурилась. Потом перебила Кэт и врача, чтобы остановить поток слов, которые не в силах была слышать, а также спросить, не нужно ли кому-то из них чего-нибудь из кафе. Оба, поблагодарив, ответили отказом и возобновили разговор. Клетки. Лейкоциты. Тромбоциты. Рак, рак, рак.
Когда на третьем этаже двери лифта открылись и кто-то вышел, Изабел заметила стрелку-указатель: «РОДЫ, РОДОРАЗРЕШЕНИЕ И ОТДЕЛЕНИЕ ДЛЯ НОВОРОЖДЕННЫХ». И поймала себя на том, что тоже вышла и пошла по стрелке, пока не остановилась перед стеклянной стеной отделения. Уже несколько месяцев она не позволяла себе посещать отделение для новорожденных в больнице Коннектикута.
Изабел глянула на свое обручальное кольцо. Минувшей ночью, не в состоянии уснуть до трех часов, Изабел не выдержала и позвонила Эдварду на домашний телефон, хотя не представляла, что скажет ему. Может, сообщит о Лолли. Ей просто нужно было услышать его голос. Он ответил сразу, а потом попросил подождать минутку и взял другую трубку, что означало: Кэролайн Ченоуит рядом с ним в постели. Изабел уже собралась дать отбой, когда он произнес:
– Я здесь.
Несколько секунд она не могла вымолвить ни слова.
– Ты действительно это делаешь. – Вот и всё, что вырвалось у нее.
– Прости меня, Иззи.
«Он плачет», – поняла Изабел.
Больше Эдвард ничего не сказал. Шли секунды, и наконец Изабел нажала на кнопку «отбой», сунула телефон в сумочку и села на балконе. Сердце в груди настолько сжалось, что пришлось несколько раз глубоко, хватая ртом воздух, вздохнуть.
Она позволила себе вспомнить эпизод, из-за которого часть ее любви к Эдварду умерла. Она так старалась его похоронить, но теперь с радостью воскресила ужасное воспоминание. Несколько месяцев назад они с Эдвардом присутствовали на очередном ужине, устроенном юридической фирмой для партнеров с женами. Изабел хотелось бежать от громких разговоров, дорогого скотча и сигар. Один из старших партнеров спросил у Эдварда:
– Так когда вы с супругой обзаведетесь детьми? Если хотите троих, как остальные, пора бы уже начать.
Эдвард, наклонившись, прошептал с напускной серьезностью:
– Мы бы и против четверых не возражали, но, к сожалению, Изабел не может.
Эта ложь прозвучала для нее как удар под дых. Ей пришлось выйти из-за стола, что, похоже, вызвало у всех сочувствие к бедной Изабел, побежавшей поплакать о четырех детях, которых она не в состоянии родить своему заслуживающему того мужу.
Тогда она впервые почувствовала к Эдварду что-то похожее на ненависть. Но он воспользовался своим адвокатским умением убалтывать, чтобы выпутаться из неловкого положения, наголову разбить ее упреки упоминанием о договоре, заключенном пятнадцать лет назад, когда она была убитым горем ребенком и, что еще хуже, презирала себя.
«Отпусти его, – велела себе. – Отпусти все это».
Изабел уставилась на свои красивые кольца, повернула их и быстро стянула с пальца кольцо с бриллиантом, а затем и обручальное, пока не передумала.
«Убрать их в сумку? Или надеть на правую руку, как Гриффин Дин?»
Она посмотрела на оголившуюся левую руку и почувствовала себя очень странно без колец. На правой руке им тоже не место.
«Завтра десятая годовщина нашей свадьбы…»
Изабел заставила себя сосредоточить взгляд на палате для новорожденных, на спящих младенцах, завернутых в знакомые белые с голубым одеяльца. Внутренний голос велел ей прийти сюда завтра и справиться, нужна ли волонтерская помощь в отделении для новорожденных. Изабел глубоко вздохнула.
«Я смогу подержать малышей, которых нужно успокоить, погладить пальчики крохотных новорожденных в отделении интенсивной терапии, покормить из бутылочки…»
Изабел, проведя в больнице годы в качестве добровольного помощника только что пережившим потерю людям, не чувствовала, что могла бы стать волонтером в отделении для новорожденных, словно заключенный ею договор означал, что она может смотреть, но не касаться.
Когда она вернулась с чаем и маффином с черной смородиной, любимой начинкой Лолли, хотя по сравнению с выпечкой Кэт он обещал быть безвкусным, кузина все еще разговаривала с ординатором. Изабел заглянула в палату Лолли, и та знаком пригласила ее войти.
– Великолепно, спасибо, Изабел, – поблагодарила тетка, глотнув чаю. – Пока не забыла… Я хочу, Изабел, чтобы ты кое-что для меня сделала.
– Конечно, все, что угодно.
Изабел уже чувствовала себя гораздо увереннее в гостиничных делах. Завела блокнот, заполненный пометками о том, за чем нужно проследить.
– Твоя мать вела дневник, ты знала об этом?
– Нет… – Изабел застыла.
– Когда я убирала в спальне твоей матери, тогда, много лет назад, я их нашла, два, за последний год ее жизни. Она посещала занятия по ведению дневника в досуговом центре. Я часто перечитывала их, когда только потеряла свою сестру, просто чтобы чувствовать ее присутствие, слышать ее голос. Она писала о том, что приготовит на ужин, о том, что Джун получила солнечный ожог, что ты выглядишь такой красивой, такой взрослой в платье для танцев – просто повседневные семейные дела без всяких прикрас, и я ощущала ее рядом со мной.
Изабел с минуту смотрела на Лолли, изумленная, что та говорит о своей сестре, матери Изабел. И с такой теплотой. Лолли никогда не принадлежала к тем, кто предается воспоминаниям.
«Может, Лолли делает это, потому что не знает, сколько ей осталось времени», – осознала Изабел, и все внутри у нее сжалось.
Она подошла к окну, чтобы иметь возможность смотреть на что-то еще, а не только на Лолли. Ей невыносима была мысль, что тетка может расплакаться. И ей не хотелось знать о существовании дневников. О словах матери. Особенно за тот последний год. Их самый худший год.
– Ты не найдешь их для меня? – попросила Лолли. – Я знаю, в полуподвале полная неразбериха, но они лежат в одном из сундуков… Ты знаешь, как она любила эти старомодные сундуки и покупала их на блошиных рынках.
Напоминание об этом вызвало улыбку Изабел, и она повернулась к Лолли.
– Больше всего она любила сундуки с наклейками.
Мать возвращалась домой с очередным сундуком, и отец Изабел закатывал глаза и спрашивал: «И куда же, Элли, ты собираешься его поставить?» А она улыбалась и отвечала: «Но посмотри, этот сундук побывал в Индонезии! На Бали! И в Австралии!» Изабел вспомнила, как ее мать закрыла глаза и проговорила: «Боже, как бы я хотела увидеть кенгуру А ты, Изабел?» Изабел, даже пребывая в настроении конца света, с наушниками, громкость в которых, как ни странно, убавила, отозвалась: «Вообще-то да. Это мне хотелось бы увидеть». Ее мать торжествующе повернулась к отцу: «Видишь, прыгающие кенгуру привлекли даже Изабел». Это укололо ее, «даже Изабел», но она это заслужила, недовольная домом и «комендантским часом», который постоянно нарушала, и домашним распорядком, на который редко обращала внимание.
