Марк Хелприн - На солнце и в тени
Когда Гарри помогал переносить наковальню, к нему скользнул Корнелл. Возможно, из-за того, что он был высок и худ, а также достаточно стар, чтобы относиться к артриту с почтением, у Корнелла была легкая походка.
– Ты не мог бы зайти в офис? – спросил он так, словно приказал.
Опустив наковальню, Гарри вошел в офис и закрыл за собой дверь – по выражению лица Корнелла ему показалось, что так надо.
– Мы только что потеряли половину в «Саксе» на Пятой авеню, – сказал Корнелл, имея в виду их давнюю торговую точку в универмаге «Сакс».
– В самом деле?
– Они позвонили. Даже письмом не удостоили. Вот ведь как. Наша витринная площадь уменьшится в два раза – и, само собой, заказы тоже.
– Им никогда не нравилось, что за углом у нас свой магазин, – сказал Гарри, сияя.
– Чему ты так радуешься? Ты не спятил?
– Нет.
– В чем тогда дело?
– Ни в чем.
– У нас появилась новая торговая точка?
– Разве?
– Тогда в чем дело? Посмотри на себя, – раздраженно сказал Корнелл. – Мы могли бы сэкономить на электричестве, если бы вкрутили в тебя несколько лампочек. Должно быть, это женщина.
– Так и есть. Женщина.
– Господи. Хочешь сняться с комиссии? Это большая точка.
– Думаю, да.
– Что ты думаешь? Что снимаешься с комиссии или что это большая точка?
– И то, и другое.
– Ты не мог бы отложить это на какое-то время?
– Нет. В воскресенье у нее помолвка с одним типом, которого она не любит. Он спит с ней еще с тех пор, как… она была совсем юной, и он вдвое ее старше.
– Как ты только мог спутаться с кем-то наподобие?
– Не знаю. Видимо, меня привлекают низшие слои общества.
– Похоже на то.
– Я ни на миг не могу о ней забыть. Ей всего двадцать три, и все же она думает и чувствует так, что одно возвышает другое. Большинство людей до этого даже не доходят. Словно когда они видят, то перестают слышать, а когда слышат, то ничего не видят. Разделять чувства нас не учили, но в отношении сердца и разума это чистая правда. Я сказал ей об этом. Она и сама об этом думала. Это было, когда мы ужинали в греческом ресторане. Я думал, она меня даже не слышит, но потом она посмотрела на меня и сказала: «Без мыслей нет ясности, а без чувств нет цели. Зачем мне держать их взаперти друг от друга? Зачем это кому-то вообще?» Можете себе представить, какой она будет в тридцать?
– А ты можешь себе представить, каким ты будешь в шестьдесят? – спросил Корнелл. – Придурком ты будешь, если только уже не стал.
– И, Корнелл, она гораздо больше того, что говорит. Каждый жест, каждый поворот тела, каждый подъем брови или движение глаз…
Корнелл его перебил.
– Боже, – сказал он, – ты пропал.
– Так и есть, – согласился Гарри.
– Прекрасно, но тебе лучше спуститься на землю, если не хочешь все потерять.
– Бизнес?
– И бизнес, и ее. Ты же не хочешь ее потерять, верно?
– Конечно, нет.
– Что же ты собираешься делать?
– А что я могу поделать?
– Кто она такая? Как давно ты с ней знаком?
– Я видел ее только… – Он подумал. – Три раза, – сказал он, считая тот раз, когда видел ее, но не говорил.
– И впрямь не много.
– Я познакомился с ней на пароме. Мы дважды ходили перекусить. Первый раз – в кафе-автомате.
– Изысканно.
– Это было здорово.
– Как ты можешь по-настоящему любить ее, Гарри, если так мало ее знаешь?
– Я знаю ее гораздо больше. И полюбил ее давным-давно.
– Ты влюбился в образ, который сам же и создал.
– Нет. В нее. Когда я ее увидел, то очень сильно это почувствовал. Сначала заметил ее лишь мельком: она удалялась от меня. А потом увидел ее снова, мы познакомились, и мне показалось, будто я знаю ее всю жизнь.
– Увлечения случаются все время. Иногда такое происходит и со мной, а мне шестьдесят один.
– Она актриса.
– Ну и ну, – сказал Корнелл. – До чего дошло.
– Она обучалась музыке, и у нее самый красивый голос, какой я когда-либо слышал. Когда она говорит, у меня нет сил сопротивляться. Я пошел в театр, чтобы встретиться с ней перед ужином. Было слишком рано, поэтому я вошел и услышал, как она поет. Корнелл, если бы я был женат, мне пришлось бы бросить жену. Если пойти к ней означало бы, что я умру, я бы пошел.
– Нельзя судить о женщине по ее пению, Улисс.
– Можно. По ее пению можно всю ее узнать.
– Нет. Это не ее песня. Музыка не ее – если не она ее написала. Но даже если она, то песня все равно живет иначе, чем тот, кто ее исполняет. Я знаю, о чем говорю. Я полжизни прожил, прежде чем у нас появилось электричество. А у моих родственников в Южной Каролине до сих пор нет электричества. Когда я был моложе, чем ты сейчас, то все видел при свете, который давал фитиль – фитиль свечи, масляного фонаря или керосиновой лампы. Пламя вьется над фитилем, оно его не касается, не пожирает его. Не сомневаюсь, что ее песня обладает всем тем, о чем ты говоришь. Но ее песня – это не она. Иначе эта песня сожгла бы ее. Пламя никогда не бывает внутри свечи, которая нечто совсем другое. Закулисные Джонни влюбляются в это пламя, но его никогда нельзя потрогать, им никогда нельзя обладать. Оно не длится, и его нельзя любить. Ты просто только что вернулся с войны. Целых четыре года ты жил на острие. Ты по-прежнему живешь во всю мощь и все видишь в героическом свете. Но ты теперь дома. Здесь все по-другому. Здесь это не действует.
– Тогда направляйте меня, – сказал Гарри. – Я буду слушать. Но никаких гарантий не дам.
– Это я и пытаюсь делать. Именно так поступил бы и – Мейер.
– Знаю. Но вы мне не отец. Вы можете просто стоять и смотреть, как я падаю, а поэтому я с большей готовностью приму совет от вас, чем от него.
Корнелл вздохнул, а затем приступил к делу.
– Если ты ее заинтересовал, почему бы ей не отменить или не отложить помолвку?
– Ожидания, семья, безопасность, инерция. Но в основном он удерживает ее, примерно как это делает сутенер. Мне надо его убить.
– Нельзя убивать того, кого не знаешь.
– Да что вы?
– Я имею в виду, ты не знаешь его достаточно, чтобы понять, в самом ли деле он заслуживает смерти. И вообще, если ты его убьешь, то никогда не получишь ее, даже если тебе удастся уйти от ответственности.
– Откуда вы знаете?
– Я уже такое видел.
– Что же мне делать?
– Завоевать ее. Тебе надо отобрать ее прямо у него на его глазах, не раня ничего, кроме его гордости. Ранишь его иначе – и разрушишь ее любовь к тебе.
– Как я управлюсь с этим за такое короткое время?
– Насколько сильно она тебя любит? Она вообще любит тебя?
– Подозреваю, что она любит меня очень сильно. Надеюсь на это.
– Но тебе об этом не говорила?
– Словами – нет.
– Тогда тебе надо всем рискнуть.
– До воскресенья?
– В воскресенье. Так будет драматичнее. Как раз то, что тебе нужно, чтобы взломать замок.
– Как? О помолвке собираются объявить в клубе «Джорджика» в Ист-Хэмптоне. Я никогда о нем не слышал. Даже не знаю, где это. Наверное, единственный еврей, который появляется в миле от него, это их бухгалтер.
– Но готов поспорить, что у них много наших, работающих на кухне, – сказал Корнелл. – Она не еврейка?
– Кэтрин Седли? – спросил Гарри. Он любил оба ее имени, но сначала влюбился в Кэтрин Седли.
– За кого она собирается замуж?
– За меня, надеюсь.
– С кем планируется ее замужество сейчас?
– С Виктором Беконом.
– Беконом? Как на Уолл-стрит?
– Видимо. Этому Бекону тридцать восемь лет – понятия не имею, какое у него положение. Возможно, ее отец хочет объединить банковские счета обеих семей в маленьком Беконе, которого ей предстоит вынашивать, хотя она не говорила об этом так прямо.
– А, значит, она наследница из высших слоев общества.
– Думаю, так и есть.
– Это удобно.
– Нет, потому что денег я не приму, если вы это имеете в виду.
– Гарри, деньги всегда кстати. Они могут избавить от неприятностей.
– Я бы не позволил этому случиться.
– При любых обстоятельствах? Любой ценой?
Гарри подумал.
– При том, как я к ней отношусь… Да. У меня сейчас лучшее время в жизни. Я не променяю его ни на что, не говоря уже об уверенности или легкости, которые все равно в конечном итоге исчезают.
– Это тебе война внушает, Гарри.
– Не только война, Корнелл. Это внушает любовь.
– Любовь или нет, но вот что ее родители думают о тебе, еврее, катящемся к неплатежеспособности?
– Так мы уже катимся? Они обо мне никогда не слышали.
– Даже при самом благоприятном раскладе, – сказал Корнелл, – долго это не протянется и ничего не упростит.
– И не говорите. Там будет две сотни гостей, сплошь англосаксы, вроде этакого индейского племени с шампанским. Я много времени провел с ними в университете и знаю, как с ними разговаривать. Иногда они принимают меня за своего, что всегда мне льстит, потому что во многих отношениях они восхитительны, но мне бы никогда не позволили быть одним из них, даже если бы я захотел, а я не хочу.
