Татьяна де Росней - Мокко
Тринадцать лет. Думает ли тринадцатилетний подросток, что его жизнь может оборваться? Нет, конечно, этого просто не может быть! Тринадцать лет – это только наметки, эскиз будущего взрослого человека. Тринадцать лет – рассвет, начало жизни. Никто не должен умирать в тринадцать лет. Об этом не может быть и речи.
Повинуясь внезапному порыву, я принялась перебирать старые бумаги. О своей ранней юности я помнила мало. Мучительный, утомительный период. Костлявые ноги, комплексы, более симпатичная сестра… Не без труда, в забытой пыльной папке я нашла фотографии своего класса, письма, документы. Вот я в возрасте Малькольма. Я никогда ему ничего этого не показывала. Теперь эта девочка на фотографии кажется мне намного симпатичнее, чем в то время, когда фото было сделано. Длинные каштановые волосы, лукавые искорки в глазах. Джинсы фирмы «MacKeen». Свитерок с аббревиатурой калифорнийского университета UCLA. Черные шведские сабо. Значок с фотографией шведского теннисиста Бьёрна Борга. Туалетная вода «Green apple». К своему удивлению, я вспомнила день, когда была сделана эта фотография нашего класса. Слева от меня – Мадлен, у нее слишком сильно накрашены глаза. Роксана и ее декольте. Антонелла и ее узкие джинсы «Levi's». Кристин и ее ультракороткая стрижка. Мы все уже тогда были маленькими женщинами. У нас за спинами, прямые как свечки, выстроились мальчики – с выступающими адамовыми яблоками и лицами, усыпанными подростковыми прыщами.
Глядя на эту фотографию с пожелтевшими краями, я поняла, что в тринадцать уже не считала себя ребенком. Я читала «Лолиту» Набокова, у меня был возлюбленный – как там его звали… ах, да, Людовик, – и я многое понимала об окружающем мире, о любви, о том, как хрупка жизнь. Открытие это потрясло меня. Выходит, Малькольм уже столько всего знает! Достаточно было посмотреть на собственный портрет в его возрасте, чтобы лучше понять его, моего сына. Возможно, он не обладает еще внутренней зрелостью, в этом девочки обычно опережают мальчишек, но уже находится на пути к взрослению, к юности – со всеми ее трудностями и переменами…
Эва Марвиль, блондинка за рулем автомобиля цвета «мокко» старой модели разрушила все это, потому что в ту среду в обеденное время куда-то торопилась. Сбила подростка на переходе, уехала и теперь, беззаботная, продолжала жить своей жизнью в Биаррице, в то время как Малькольм увязал во тьме и я вместе с ним.
Зазвонил телефон. Я позволила включиться автоответчику. Мои родители. Они ездили к Малькольму в больницу и рассчитывали застать меня там. Голос у мамы, как обычно в таких ситуациях, был неприятный, плаксивый и дрожащий. «Крошка моя дорогая, мы так переживаем за тебя, бедная моя девочка, и за твоего сыночка. Твой отец и я, мы много думаем о тебе. И как ты только держишься, котеночек мой, лапушка моя…»
Я испытала приступ тошноты. Второй раз за день: первый был, когда я увидела рекламный плакат. Я вышла из комнаты, я просто не могла больше это слушать. Этот голос, эти слова. Ты спрашиваешь, как я только держусь, мама? Я просто не могу по-другому. Мама, мне остается только держаться или сдохнуть. Ты это понимаешь, или я открыла для тебя Америку?
Во мне росло презрение к матери. Неужели это норма – дожить до сорока и вдруг понять, что презираешь родителей и в этом нет твоей вины? Не в подростковом возрасте мы их презираем, нет, это случается намного позже, когда мы понимаем с каким-то ликующим ужасом, что ни за что не хотим быть на них похожими. Об этом не может быть и речи.
Мама, ну почему ты так не похожа на мою свекровь? Почему у тебя нет ее чувства такта, ее умения поддержать, ее внутренней силы? Почему тебе обязательно надо все проговаривать, выворачиваться наизнанку перед окружающими? Почему ты всегда отступаешь перед трудностями, стонешь и жалуешься? Почему вы с папой опускаете руки, хнычете, смиряетесь? В отличие от вас, я держусь, мама, держусь, твоя бедная девочка держится. Я держусь, потому что в четверг я уеду, чтобы увидеться с той женщиной. Встретиться с ней лицом к лицу. Ткнуть ее носом в ее же собственное дерьмо. Уеду, увижу ее. Я хочу понять. Если я этого не сделаю, я сдохну, мама!
Вот так, моя бедненькая, вечно хнычущая мамочка… Передай привет своему муженьку, раньше времени превратившемуся в старую развалину, моему отцу.
* * *Я не отвечала на письма, приходившие по электронной почте. Мои клиенты пребывали в полнейшем недоумении: что случилось с Жюстин Райт, безупречно выдававшей результат в указанный срок и никогда не опаздывавшей? Я не отвечала на их телефонные звонки, не обращала внимания на письма. Я ждала четверга.
Вечером в среду Эндрю спросил:
– Что происходит? Ты какая-то странная. Ты не заболела?
Я посмотрела на него и невесело улыбнулась.
– Нет, я не заболела, Эндрю.
Он выглядел растерянным. Он не понимал. Оказывается, он считал, что это я замкнулась в себе.
– Но я могу сказать то же самое о тебе, Эндрю! Ты тоже замкнулся в себе. Мы живем параллельными жизнями, которые пересекаются только у кровати нашего сына. Неужели ты этого не замечаешь?
Нет, он ничего такого не заметил. По его мнению, отчуждение произошло по моей инициативе. Это я погрузилась в себя. Это я перестала с ним разговаривать. Он сказал, что мне следовало бы подумать о нем, о Джорджии. Следовало бы сделать над собой усилие. Еще мне нужно привести себя в порядок. По мнению Эндрю, я слишком запустила себя – не слежу за прической, ношу бог знает что. Мне нужно бы чаще смотреться в зеркало. Нужно что-то с этим делать!
Я рассвирепела. И как он только смеет? Как он может говорить мне такие вещи? Мне захотелось его ударить, совсем как свою мать несколько дней назад. Но в следующую секунду мне уже было на все наплевать. К чему драться с собственным мужем? Я отвернулась. Повернулась к нему спиной.
Стена – вот во что мы с ним превратились. Спина к спине. Он – в своих переживаниях, я – в своих. И ни он, ни я не можем поделиться своей болью друг с другом. Не можем помочь друг другу. А ведь в трудные моменты нашей жизни Эндрю всегда был со мной рядом. И я, я тоже всегда его слушала, давала советы. Мы были одной командой. О нас говорили: Жюстин – болтушка, проказница, шутница, а Эндрю – скала, Эндрю – молчун. Замечательная команда. Команда, которой все нипочем. Когда наши друзья вдруг стали по очереди разводиться, оспаривая друг у друга право опеки над детьми и сражаясь за алименты, мы держались. Скала и смех. Сила и радость жизни. Райты. Жюстин и Эндрю – крепкий союз. Жюстин и Эндрю – это на всю жизнь. Ну да, какое-то время Эндрю встречался с одной рыжей, но это так, маленькая «постельная история». Они сумели «перевернуть страницу», Жюстин подала пример, как должна вести себя достойная супруга, Эндрю – пример искренности, и гроза миновала. Жюстин и Эндрю – прекрасная пара. Спина к спине. Стена. Я – в гостиной. Он – на нашей постели. Мы – прекрасная пара…
В темноте гостиной я смотрела на потолок. Завтра мне придется поговорить с Арабеллой. Но что сказать? Как объяснить? «Мы с вами едем в Биарриц, чтобы я смогла встретиться с женщиной, которая сбила Малькольма. Я хочу увидеть ее до того, как к ней придет полиция. Хочу понять. Джорджия едет с нами». Абсурд? Сумасшествие? Нет. Она поедет. Арабелла поедет, я это знала. Завтра.
Завтра. «Завтра на рассвете, в час, когда над полями забрезжит свет, я отправлюсь в путь». Малькольм учил это стихотворение в прошлом году. Виктор Гюго. Стихотворение на смерть его дочери Леопольдины, утонувшей вместе со своим супругом. Малькольм рассказывал его мне в кухне, держа свою морскую свинку на коленях. «Я пойду лесом, пойду через горы»… Голос Малькольма звучит в моей голове. И мурлыканье морской свинки. Я стою с учебником в одной руке и с деревянной ложкой, которой время от времени помешиваю макароны, в другой. «И когда я приду к цели, я положу на могилу букет из зеленого остролиста и цветущего вереска».
Завтра, на рассвете… Поездка. Эва Марвиль, которая ни о чем не догадывается. В этот час она будет спать в своей постели. Она не будет знать, что завтра я сяду в поезд и каждый пройденный километр будет приближать меня к ней. Она будет спокойно спать. Что ж, спите, мадам. Спите крепко и ни о чем не тревожьтесь…
* * *Арабелла только и спросила:
– Хотите, я возьму с собой в поезд что-нибудь из еды? Что-нибудь для Джорджии?
Я только что сообщила ей о нашем отъезде в Биарриц. На несколько дней. Чтобы развеяться. Она не стала задавать ненужных вопросов. Даже глазом не моргнула. Просто улыбнулась мне. Прекрасно. Но нет, вопрос все же был задан: «Эндрю знает?» Я пробормотала, что нет, я его еще не предупредила. Многозначительная пауза.
Мне так хотелось рассказать ей, как стало трудно общаться с ее сыном, сказать, что мы живем сейчас словно на двух разных планетах, что почти не разговариваем друг с другом, разве только чтобы обменяться колкостями, что перестали обниматься, что не занимались любовью с того самого вечера, когда я не смогла ответить на его ласки, когда долго плакала в ванной. Да, мне хотелось выложить все это, открыться ей, все рассказать. Рассказать, что моя работа летит к черту, что я теряю клиентов и впереди уже маячат проблемы с деньгами. О директрисе издательства, которая, пусть мягко и вежливо (сколько времени она сумеет оставаться мягкой и вежливой, хотела бы я знать!), но все же спрашивает меня, почему я перестала пересылать ей переведенные главы романа. Рассказать о друзьях, с которыми мне больше не хотелось разговаривать и которых я не хотела видеть, потому что созерцание их тихого счастья (так похожего на то, которое я и сама знала) наводило меня на мысли о суициде. Рассказать о сестре, с которой мы были всегда очень близки, но и она, моя Эмма, не знала ничего об Эве Марвиль и о том, что я собиралась сделать. Рассказать о моей грусти, моем упадке духа и об отвращении, которое я вдруг стала испытывать к жизни…
