Кейт Хэмер - Девочка в красном пальто
Но им не угнаться за мной. Моя мучительная, невыносимая боль – словно вспыхнувший бензин, и я, будто горящий автомобиль, с воем мчусь по дому. Вверх по лестнице, мимо своей спальни, мимо рядов окон и мимо разбитого окна, через которое, как я однажды видела, влетали и вылетали птицы. Я бегу в ту часть дома, где я еще не была, там лестница с резными перилами. На верхней площадке я упираюсь в большую коричневую дверь, она открывается со скрипом, как дверь холодильника.
Я влетаю в комнату, в которой, наверное, лет сто не было ни души. Вокруг камина стоят стулья с бархатными сиденьями. Когда я с криком врываюсь, они, мне кажется, вздрагивают, как вздрогнули бы живые люди, если бы кто-то с воплями ворвался к ним. Толстый красный ковер поглощает звук моих шагов.
Эта комната – комната страдания, думаю я. Это комната смерти. На стенах – черные обои с букетами зловещих пурпурных цветов, словно отовсюду смотрят тысячи кровавых глаз.
– Моя мама умерла, – сообщаю я комнате.
Она молчит, не знает, что сказать в ответ.
– Умерла, умерла!
Я бегаю кругами, опрокидываю деревянные столики с цветочными горшками – цветы в них засохли много лет назад, горшки разбиваются, и земля, похожая на пепел, рассыпается по ковру. Комната, которая еще недавно растерянно молчала и не знала, что мне ответить, просыпается после своего многолетнего сна, похожего на смерть. Она гонится за мной, устраивает ловушки, подставляет стулья, о которые я спотыкаюсь. Я рву старый пыльный бархат на стульях зубами. Я царапаю ногтями обои, но они такие толстые, что забиваются мне под ногти.
– Ты всего лишь мебель! – кричу я и снова начинаю все ломать и крушить, потому что хочу все разнести в щепки. Я ударяюсь об углы, набиваю шишки и кричу: – Мама, мама, мама! Не оставляй меня здесь, не оставляй!
Когда я слышу голоса Дороти и дедушки, комната уже наполовину порушена. Я здорово над ней поработала после того, как она сотню лет простояла нетронутой, но мне мало. Мне бы хотелось вырвать из стены каждый кровавый глаз. Над камином висит зеркало, и я замечаю в нем свое лицо – искаженное и белое, с горящими глазами, и вид у меня такой странный, что я не сразу понимаю, что это я.
Когда я распахиваю дверь и выскакиваю на лестницу, Дороти с подобранными юбками уже ставит одну ногу в старомодной черной туфле со шнуровкой на верхнюю площадку. Когда я пролетаю мимо, она пытается ухватить меня на лету, но напрасно. Я проскакиваю с такой скоростью, что она на миг превращается в визжащий клубок волос, глаз, зубов, юбок, который остается позади.
Вырвавшись из дома, я бегу по саду, но на полпути электрический заряд, который питал меня, заканчивается, и я падаю на землю. Я тяжело дышу и лежу без сил, даже не могу поднять голову. Когда я это все же делаю, то вижу, что лежу рядом с домиками хоббитов. Большая капля дождя плюхается рядом со мной, она так близко, что я вижу, как она дрожит и переливается на зеленом листке, а потом скатывается на землю. Я ползу к дальнему домику. У задней стены есть скамейка, но я валюсь на каменный пол и прикрываю за собой дверь ногой. Паук вздрагивает, смотрит на меня, а потом прыгает мне на голову, но я даже не стряхиваю его.
Постепенно на улице сереет. Слышится шум дождя, через круглое отверстие тянет свежестью – запахом влажной зелени. «Мама», – всхлипываю я и хватаю воздух ртом, как рыба на берегу.
У меня появляется какое-то чувство, точнее, мысль, которую я не могу отогнать: если бы я не переступила порог комнаты смерти с пурпурными цветами, ничего бы этого не произошло. Это глупо, потому что они сообщили мне о маминой смерти до того, как я оказалась в этой комнате, но мне кажется, что эта комната проникла в меня, как ядовитый газ, через поры моей кожи. Я дрожу и плачу по всей своей прошлой жизни: прогулки, Рождество, сад, «ах ты, чудилка», мамины подружки попивают вино за столом на кухне, чайник закипает утром, миссис Бакфест стоит у доски. А больше всего – по ласковым синим огонькам в маминых глазах.
Я слышу звук шагов, потом в дверном отверстии появляется янтарный глаз и смотрит на меня сверху, как луна.
– Дитя мое, ты там? Мы с дедушкой изволновались, испереживались. Что ты там делаешь, по уши в грязи? Тебя так долго не было, мы уж подумали, что ты растворилась в воздухе.
Я смотрю на этот говорящий глаз, но сама застыла и превратилась в кусок льда.
– Дорогая моя, ну же. – Я слышу, как Дороти переступает с ноги на ногу, налегает на дверь, тяжело дышит, но я лежу с другой стороны и придавливаю дверь, мешаю ей открыться.
Снова появляется глаз.
– Дитя, тебе нужно подвинуться. Я не могу открыть дверь. Ты плохо, очень плохо себя ведешь.
Она налегает на дверь с такой силой, что отшвыривает меня, как мешок, которым закладывают щель под дверью, чтобы не дуло. Протягивается рука, ложится мне на плечо, и меня извлекают из моего убежища.
– Ну же, ну же.
Яркий свет слепит глаза, Дороти поднимает меня – мои ноги, руки и голова болтаются в воздухе, когда она меня несет.
– Вот так, дитя мое. Скажи, что хорошего в таком поведении? Ничего. Одна глупость, и все. – Дороти поднимает меня повыше, пытаясь сохранить равновесие и удержаться на своих тонких ногах.
Меня закутывают в одеяло и укладывают спать. В этот раз на раскладушку, которую Дороти ставит в ногах их с дедушкой кровати. Чтобы они могли присматривать за мной.
Потом я оказываюсь в их кровати, завернутая в простыню. За окном утро. Яркий свет падает на чемоданы с разноцветными ярлыками, привязанными к ручкам. Я поворачиваю голову – больно. Моргаю – тоже больно. Я сжимаю губы – и это тоже больно.
Я не слышу, как они входят.
Дедушка улыбается мне:
– Ну, как ты себя чувствуешь? Лучше?
Я трясу головой и бормочу:
– Папа.
Он садится на кровать возле меня. Лицо у него грустное и озабоченное.
– Мы разговаривали с твоим папой. Он до глубины души потрясен тем, что случилось, Кармел. Но ты понимаешь, понимаешь… ты сама говорила, что сейчас он живет с другой женщиной… Помнишь, ты призналась, что он долго не приезжал к тебе…
Одежда вылетает из окна, пустые рубашки планируют и приземляются где-то в саду, где – не видно. Насмешливый голос папы, его самого я не вижу, только слышу: «Воображаешь, что ты вся из себя средний класс! Можешь теперь засунуть свой класс в задницу. Сыт по горло этими песнями». Потом смех. Не папин, а совсем чужой – как будто смеется какой-то джинн.
– Понимаешь, он считает, что так будет лучше… Он думает, что нам следует… Мне жаль…
Мне все понятно. Зря я радовалась, что он ходит в больницу к маме. Это было глупо, по-детски. Все равно он любит Люси. Мама пыталась развеселить меня, когда он не приходил много-много дней, даже недель, но я все время знала, знала, что происходит. Одежда не вылетает из окна без причины.
На Дороти желтая блузка с розовыми розочками, в глазах у нее порхает тревожная мысль: «Чем все это обернется?» Дедушка ничего не подозревает об этих ее тайных мыслях.
– Дороти! – говорю я. – Дороти, можно я буду жить с тобой?
Громкий вздох облегчения, он выражает радость. Это она? Нет, это дедушка.
– Почему же нет? Конечно… Это замечательно, просто замечательно… – радуется дедушка.
Дороти молчит. Я поворачиваюсь к ней. Она наклоняется ко мне, прижимает меня к своей костлявой груди. Я вцепляюсь в нее покрепче, и меня накрывает россыпь ярко-розовых роз.
Потом я сижу на кухне. Я одета, и Дороти уговаривает меня съесть что-нибудь. Я отворачиваюсь от яичницы – «тут в серединке солнышко», меня тошнит от одного вида еды. Дороти пожимает плечами и возвращается к своим делам. Я не хочу, чтобы она оставляла меня, хочу, чтобы снова баюкала, как маленькую, но ей не до меня. Она выгребает все подряд из шкафов и бросает в большой черный полиэтиленовый мешок. «Мусорный бак», – называет она его.
Это все происходит еще до таблеток. До этих слов: «Выпей, Кармел. Это поможет тебе успокоиться. Просто проглоти, детка. Запей водичкой…» До моего падения на самое дно тяжелых снов. На самое дно океана, под тяжестью которого невозможно пошевелиться.
Дороти вышла куда-то, и я сижу за столом на кухне, передо мной стоит тарелка с яйцом, огромным и вязким, оно остывает. Вдруг я замечаю на серых плитках пола яркое малиново-красное пятно. Я встаю, чтобы рассмотреть его. Наклоняюсь пониже. Это моя любимая футболка. Ее намочили, а теперь она высохла и превратилась в заскорузлый грязный комок. Дороти мыла ею пол. Как будто сто лет прошло с тех пор, как я ее носила. Как будто в музее видишь табличку на стеклянном ящике: «Футболка, которую носила Кармел».
Однажды мы с мамой ходили на прогулку к месту, которое называется Стоунхендж. Там был холм, который мама называла «погребальный курган». У подножия холма росло дерево. К дереву было привязано много-много ленточек, тряпочек и бумажек, некоторые висели в полиэтиленовых пакетиках, чтобы дождь не замочил их. На всех были написаны какие-то слова, я попыталась прочитать, но их трудно было разобрать – все равно дожди размыли буквы. «Это пожелания, – сказала мама. – Люди оставляют их здесь. И каждая ленточка, и каждый обрывок ленточки – это чье-то желание».
