Селеста Инг - Все, чего я не сказала
Следующие полтора дня, невзирая на сетования Лидии, Нэт отказывался переключать телик на повторы «Я люблю Люси» или «Отец знает лучше»[22]. Астронавтов Тома Стэффорда и Джина Сернана он стал звать по именам, как друзей. Когда впер вые включили трансляцию, Лидия услышала только сиплую искаженную ерунду, будто голоса пропустили сквозь мясорубку. А вот Нэт без труда разобрал, как Джин тихонько ахнул: «Ух, какая тут красота». Телетрансляцию с орбиты НАСА не вело, каналы передавали симуляцию: актер на тросах, декорации павильона в Миссури. Но когда фигура в скафандре выкарабкалась из капсулы и изящно, легко поплыла вверх – ногами к небу, не связанная ничем, – Нэт забыл, что это понарошку. Он все забыл. Забыл дышать.
За обедом, жуя сэндвичи с арахисовым маслом, Нэт сказал:
– А астронавты едят креветочный коктейль, и тушеную говядину, и ананасовый пирог.
За ужином Нэт сказал:
– Джин – самый молодой из всех, кто выходил в открытый космос, и у них будет самый долгий выход.
Утром, когда отец поливал хлопья молоком, Нэт, который от волнения не мог есть, сказал:
– Астронавты надевают железные штаны, чтобы защищать ноги от выхлопа из сопел[23].
Джеймс, которому должны были бы нравиться астронавты, – в конце концов, кто они, если не со временные ковбои, штурмующие новейший фронтир? – ничего этого не знал. Плутая в раздумьях, у сердца нося порванную записку Мэрилин, на манию сына он смотрел через другой конец телескопа. Астронавты в далеком небе – всего лишь песчинки. Два человечка в консервной банке ковыряют гайки и болты, пока на земле люди исчезают, даже умирают, а другие люди каждый день еле-еле доживают до вечера. Это так легковесно, так несуразно: переодетые актеры, подвешенные на тросах, прикидываются храбрецами. Пляшут, задрав ноги выше головы. Нэт, безмятежно улыбаясь, с утра до ночи зачарованно пялился в экран, а у Джеймса в пищеводе жарко вспыхивало негодование.
Вечером в воскресенье Нэт сказал:
– Пап, представляешь – люди могут долететь почти до Луны и все равно вернуться. – И Джеймс закатил ему пощечину, от которой Нэт аж зубами лязгнул.
– Прекрати нести чушь, – сказал Джеймс. – Как ты можешь, у нас же…
Он никогда не бил Нэта и больше никогда не ударит. Но что-то между ними уже треснуло. Нэт, зажимая щеку, бросился из комнаты, Лидия за ним, а Джеймс, оставшись в одиночестве вспоминать потрясенные краснеющие глаза сына, лягнул телевизор, и тот грохнулся на пол, взорвался стеклом и искрами. В понедельник Джеймс специально отвез детей в универмаг «Декерз» за новым теликом, но впредь, думая про астронавтов и космос, будет вздрагивать и шарахаться, будто защищая глаза от осколков.
Нэт зато достал «Энциклопедию Британнику» и принялся читать. «Гравитация». «Ракета». «Двигатель». Искал в газетах статьи об астронавтах, о следующем полете. Украдкой вырезал их и складывал в папку, перечитывал, среди ночи просыпаясь от снов о маме. Спрятавшись под одеялом, вытаскивал фонарик из-под подушки и просматривал статьи по порядку, запоминал подробности. Выучил названия всех запусков: «Свобода», «Аврора», «Сигма». Повторял имена астронавтов: Карпентер. Купер. Гриссом. Гленн. Добравшись до конца списка, мог заснуть опять.
Лидию ничто не отвлекало от дыры, повторяющей контуры матери, и пока Нэта занимали стыковочные узлы, приводнения и апогеи, Лидия стала кое-что замечать: без мамы дом пахнет иначе. Один раз заметив, чуяла постоянно. Ночами Лидия смотрела ужасные сны: по ней ползали пауки, ее связали и бросили к змеям, она тонет в чайной чашке. Временами, просыпаясь в темноте, она слышала, как внизу скрипят диванные пружины: отец поворачивается на другой бок раз, затем другой. В такие ночи она больше не засыпала, и дни загустевали липким сиропом.
О маме напоминало лишь одно – большая красная поваренная книга. Отец запирался в кабинете, Нэт утыкался в энциклопедию, а Лидия спускалась в кухню и стаскивала книгу с кухонной столешницы. В пять лет Лидия уже немножко умела читать – хотя гораздо хуже Нэта – и декламировала названия рецептов. Торт «Шоколадная радость». Оливковый мясной рулет. Луковый диетический соус. Всякий раз, когда Лидия открывала книгу, женщина на обложке чуточку больше походила на маму: улыбка, отложной воротничок, взгляд – не прямо тебе в глаза, а через плечо, самую малость мимо. Вернувшись из Вирджинии, мама читала эту книгу постоянно: днем, когда Лидия приходила из подготовительной школы; вечером, когда Лидия отправлялась в постель. Иногда по утрам книга так и лежала на столе, будто мама читала всю ночь. Ясно, что эта книга – мамина любимая, и Лидия листала ее с упоением правоверного, открывшего Библию.
На третий июльский день, когда мамы не было уже два месяца, Лидия снова уединилась с книгой в своем убежище под обеденным столом. Утром они с Нэтом спросили отца про хотдоги, бенгальские огни и крекеры с суфле, а отец только и ответил: «Посмотрим», и понятно, что это значит «нет». Без мамы не будет ни барбекю, ни лимонада, ни прогулок до озера – посмотреть фейерверки. Ничего не будет – только арахисовое масло, и желе, и дом с задернутыми шторами. Лидия листала страницы, разглядывала фотографии кремовых тортов, домиков из печенья и стоящих торчком запеченных ребрышек. И вдруг – черточка на полях. Лидия попробовала прочесть:
«Какая мать не любит стряпать вместе с дочуркой?»
А ниже:
«И какая дочурка не любит учиться у мамочки?»
Страницу усеивали бугорки, словно книгу выносили под дождь, и Лидия погладила их пальцем, как азбуку Брайля. Не поняла, что это, пока на страницу не плюхнулась слеза. Лидия ее стерла, и осталась крохотная мурашка.
Потом еще одна, и еще. Мама, наверное, на этом месте тоже плакала.
Вы не виноваты, сказал отец, но Лидия знала, что виноваты. Они что-то натворили, она и Нэт, чем-то ее рассердили. Были не такие, как она хотела.
Если мама когда-нибудь вернется и велит допить молоко, подумала Лидия, – и страница задрожала перед глазами, расплылась, – она допьет молоко. Она без напоминаний пойдет чистить зубы и не станет плакать, когда врач сделает укол. Она будет засыпать, едва мама выключит свет. Никогда-никогда больше не заболеет. Сделает все, что скажет мама. Все, чего мама захочет.
Мэрилин в Толидо не слышала безмолвных клятв дочери. Третьего июля, пока Лидия пряталась под столом, Мэрилин читала новый учебник. «Органическая химия». Через два дня промежуточные экзамены, и все утро она занималась. С тетрадкой под рукой снова чувствовала себя студенткой; даже ее подпись смягчилась и округлилась, стала как до свадьбы, до того, как почерк подобрался и затвердел. Все ее однокурсники – обычные студенты: одни усердствуют, другие неохотно догоняют, заваливая курсы и триместрами филоня. Удивительно, но с ней они вели себя так же, как друг с другом, – тихие, вежливые, сосредоточенные. Вместе они в прохладной лекционной аудитории зарисовывали молекулы и подписывали: «этил», «метил», «пропил», «бутил»; потом сравнивали, и у нее в тетради были ровно такие же прекрасные иероглифы из черточек и шестиугольников. Это доказывает, говорила себе Мэрилин, что я не глупее прочих. Что я на своем месте.
Но нередко, едва она открывала учебники, мысли вихрились. Спутывались и распутывались уравнения, со страниц выпрыгивали тайные послания. H2S превращалось в «Нэт», в его личико – в распахнутых глазах упрек. Как-то утром в NaOH Мэрилин прочла «ОН» и перед глазами всплыло лицо Джеймса. Иногда послания были тоньше: от упомянутых в учебнике «белков, жиров» Мэрилин расплакалась, вспомнив глазунью, вкрутую, всмятку. В таких случаях она совала руку в карман, нащупывала заколку, шарик, пуговицу. Вертела их в руке, пока в мозгу не разглаживалась рябь.
Но временами и талисманы теряли силу. Через две недели после отъезда Мэрилин проснулась в спальне с двумя кроватями, все тело – одна сплошная боль. Она тонула в невероятной ошибочности этого мига – почему она здесь, так далеко от них? Завернувшись в одеяло, на цыпочках пошла к телефону в кухню. Утро, шесть часов сорок одна минута, но хватило двух гудков.
– Алло? – сказал Джеймс. Долгая пауза. – Алло?
Мэрилин молчала, не смела открыть рот, лишь сердцем впитывала его голос. Сиплый – помехи на линии, сказала она себе, сама не веря. В конце концов одним пальцем нажала рычаг и долго держала, а потом все-таки положила трубку. И весь день этот голос звучал в голове знакомой и любимой колыбельной.
С тех пор звонила раз в несколько дней, когда тоска по дому становилась нестерпимой. В любой час дня и ночи Джеймс хватал трубку, и Мэрилин переживала – воображала, как он спит за кухонным столом или у себя в кабинете. Однако единственный раз, когда ей не ответили, – Джеймс с детьми подъели все припасы, и пришлось ехать за продуктами – она запаниковала, вообразила пожар, землетрясение, падение метеорита и звонила каждые пять минут, затем каждые две, пока в трубке не откликнулся голос Джеймса. В другой раз позвонила утром, измученный Джеймс спал за письменным столом, и к телефону подошел Нэт.
