Эдвард Резерфорд - Сарум. Роман об Англии
– Даже не знаю, что и делать, – признался он Агнесе. – Тут одними разговорами с каноником не обойтись.
Английское законодательство о бедных давно требовало пересмотра. В 1795 году мировые судьи графства Беркшир, собравшиеся в деревушке Спингемленд, решили выдавать беднякам дополнительные пособия из фондов епархии, однако это привело лишь к снижению и без того мизерного заработка работников. Благие намерения разбились о неумолимые экономические законы свободного рынка.
В 1815 году, когда Наполеона сослали на остров Святой Елены, беднякам Сарума радоваться было нечему – окончание войны лишь ухудшило их положение. Правительство, обремененное военными расходами и долгами, отменило золотой стандарт и увеличило выпуск бумажных денег, что вызвало рост инфляции; цены на хлеб подскочили в полтора раза, однако заработки остались прежними.
– Правительство выплачивает долговые проценты за счет налогов, взимаемых с бедняков, – вздыхал Ральф.
Действительно, на выплату процентов уходила почти половина государственного бюджета.
К тому же окончание войны означало возвращение солдат на родину и прекращение действия военных правительственных контрактов. Число безработных резко возросло. Цены на зерно упали, но беднякам это не помогало, потому что парламент, по требованию крупных землевладельцев, ввел так называемые Хлебные законы, запрещавшие ввоз зерна из-за границы по ценам ниже 80 шиллингов за четверть.
– Из-за этого бедняки умирают от голода! – возмущался Ральф.
– Это не только возмутительно, но и глупо, – поддакнул Мейсон. – Землевладельцы сами не желают продавать зерно по этим ценам, им это невыгодно. Наживаются только торговцы, сознательно создавая нехватку зерна на рынке, а потом взвинчивая цену.
– А почему же тогда землевладельцы-тори ратуют за эти законы?
– Да потому, что хотят держать рынок под своим контролем, как до войны. Они не желают прислушиваться к объяснениям торговцев, которые лучше понимают, какую выгоду приносит свободная торговля.
Мейсон, приверженец экономического учения Адама Смита, часто объяснял Ральфу Шокли принципы действия свободного рынка и рассуждал о вреде тарифных ограничений.
– Адам Смит написал свое знаменитое «Исследование о природе и причинах богатства народов» в тот самый год, когда Америка объявила о своей независимости, а наше правительство до сих пор не осознало важности этого основополагающего труда, – с сожалением говорил Мейсон.
Ральф, однако же, считал доктрины Смита об экономических свободах слишком бездушными и жестокими, хотя и соглашался, что Хлебные законы давно пора отменить.
Увы, Хлебные законы продолжали действовать. Сельские бедняки голодали, ремесленники, особенно ткачи, лишались заработка, вытесненные новыми механическими станками. Долгие годы войны сменились миром, но облегчения это не принесло. Реакционеры в парламенте отказывались признавать необходимость реформ, не веря в наступление новой эпохи промышленного развития точно так же, как не верили в нее бедняки. Движение луддитов, которые в попытке защитить свои рабочие места уничтожали машины и оборудование на фабриках и заводах, переросло в стихийные восстания бедноты, жестоко подавлявшиеся правительством.
К концу двадцатых годов XIX века стало очевидно, что без перемен не обойтись. Министр внутренних дел Роберт Пиль, хотя и убежденный тори, начал вводить скромные реформы, основал в Лондоне муниципальную полицию и смягчил наказания за сотни преступлений, ранее каравшихся смертной казнью. Были отменены и многие пошлины, что привело к улучшению торговли.
В Саруме жизнь текла по-прежнему. Ральф приходил в отчаяние оттого, что здесь никогда и ничего не менялось.
В то время одним из самых ярых критиков реакционной политики правительства был публицист и историк Уильям Коббет, издававший еженедельник под названием «Политический обозреватель». Ральф, втайне от каноника, регулярно покупал несколько экземпляров этого издания и оставлял их на постоялых дворах и в кофейнях, где собирались работники, – ему, пятидесятилетнему школьному учителю, это казалось смелой подпольной агитацией. Однажды он, до глубины души возмущенный страданиями бедняков, вбежал в особняк Портиаса и воскликнул:
– Каноник, даже с бессловесной скотиной обращаются лучше, чем с рабочими!
Портиас молча отвернулся – ответить ему было нечего.
В эти тяжелые годы Ральфу больше всего запомнились две встречи.
Однажды хмурым весенним утром он ушел на прогулку по взгорью. На склонах холмов паслись стада овец – уже не рогатых, как прежде, а новой породы, выведенной в южных графствах; эти овцы славились тонким руном и неприхотливостью, их было легче прокормить. Между пастбищами чернела недавно засеянная пашня.
Ральф любил этот пустынный ландшафт, по которому можно было бродить часами, не встречая ни души. Поэтому, заметив мальчика, одиноко стоящего посреди вспаханного поля, Ральф удивленно направился к нему. Мальчик не сдвинулся с места. Над рыхлыми бороздами кружили птичьи стаи.
У края пашни Ральф остановился, разглядывая крохотную фигурку: мальчик лет десяти, миловидный, узколицый, с тонким, чуть крючковатым носом, темные волосы взлохмачены. «Ровесник моему сыну», – подумал Ральф и только потом обратил внимание на болезненную худобу ребенка.
– Ты здесь один?
– Да, сэр, – ответил мальчик.
– А что ты делаешь?
– Птиц отпугиваю.
– И давно ты тут стоишь?
– С самого рассвета.
– А домой когда собираешься?
– Как солнце зайдет.
– Ты сегодня ел?
– Нет, сэр.
– А кто тебя сюда послал?
– Отец, сэр.
– Сам-то он чем занимается?
– В поле работает.
– У вас надел есть?
– Нет, сэр, это мистера Джонса усадьба.
– А где это?
– В Эйвонсфорде, сэр.
Ральф понимающе кивнул, – похоже, поле лежало на самой окраине Эйвонсфорда.
– Значит, ты пугалом работаешь? – улыбнулся он.
– Ага.
– А как тебя зовут?
– Годфри, сэр. Даниэль Годфри.
– Что ж, приятно познакомиться, Даниэль Годфри, живое пугало.
Бедняцких детей часто нанимали за гроши отпугивать птиц в полях; вот и этот мальчуган всю весну проведет в поле, не позволяя птицам выклевывать зерно из вспаханной земли.
Ральф задумчиво спустился в долину. Путь его лежал мимо заброшенной крепости на холме – там, у старого вяза, обычно проходили встречи трех избирателей Олд-Сарума, отправлявших в парламент двух депутатов. Сейчас под вязом стоял человек с альбомом в руках. Ральф решительно направился к нему.
Джон Фишер, епископ Солсберийский, за восемнадцать лет, проведенных в Саруме, всячески заботился о делах епархии. В помощь бедствующим сельским священникам он возродил незаслуженно забытую должность окружного викария, однако Портиаса возвышать не стал, что весьма обрадовало Ральфа. Сам епископ происходил из семьи священников, а его племянник, тоже Джон Фишер, впоследствии ставший архидиаконом Беркширским, жил в особняке Леденхолл на соборном подворье, по соседству с епископским дворцом.
Живописец Джон Констебль, приятель Джона Фишера-младшего, пристально вглядывался в развалины древней крепости. С Фи шерами его связывала давняя дружба; они переписывались вот уже двадцать лет. Констебль часто приезжал погостить в Солсбери. Именно величественный собор и пленительные окрестности Са рума вдохновили художника на создание его знаменитых картин и акварелей. В тот день Констеблю довелось встретить своего самого чистосердечного критика.
Под грифелем художника рождалось изображение: вдали, на холме, – живописные развалины старой крепости, на переднем плане – стада овец.
Ральф, взглянув на эскиз, не смог сдержать возмущение:
– Мистер Констебль, так не годится! Ваши пейзажи чересчур жизнерадостны. Ваша кисть превращает Сарум в романтическую пастораль, а ведь на самом деле…
Тут он рассказал ему о мальчике-пугале и напомнил об ужасающих условиях труда бедняков.
– Почему ваши картины этого не отражают?!
Констебль промолчал. Ральф, охваченный горячечным возбуждением, повел рукой в сторону Олд-Сарума и воскликнул:
– К вашему сведению, живописные руины, которые вас так восхищают, – одно из гнилых местечек. Именно оттуда в парламент отправляют двух депутатов. Неужели вы желаете увековечить этот отвратительный символ на ваших полотнах?!
Минут пять Ральф разглагольствовал о насущной необходимости реформ.
Наконец Констебль устало вздохнул:
– Увы, я всего лишь живописец. Хотя, должен признать, меня тоже тревожит положение дел в стране…
Впоследствии Ральф, рассказывая детям об этой знаменательной встрече, с гордостью напоминал:
– Обратите внимание, в поздних работах Констебля сквозит тревожная напряженность. Особенно это заметно в сарумских пейзажах художника. Наверняка он прислушался к моим словам.
