Стелла Гиббонс - Неуютная ферма
Спасения не было, разве что вскочить и выбежать на улицу.
Однако этого не потребовалось, поскольку мистер Клоп, не дождавшись ответа, перешел к следующему пункту программы:
– Я подумал, мы могли бы погулять вместе, если вы не против. Должен признаться, я довольно слаб… вот здесь.
И он с коротким смешком указал на левую сторону своей груди.
– Тогда лучше отложить прогулку до хорошей погоды, – с милой улыбкой отвечала Флора. – Если вы простудитесь, то не сможете работать, а раз у вас слабые легкие, лучше поберечься.
Судя по выражению лица, мистер Клоп много бы отдал, чтобы не услышать этих слов. У него уже была заготовлена фраза: «Понимаете, Флора, я всей душой ненавижу ханжеские условности и предпочитаю все говорить прямо…»
Однако мистер Клоп не привык беседовать с такими чистенькими и аккуратными девушками, как Флора, и это выбивало его из колеи, поэтому он пробормотал только: «Да… да, конечно» – и метнул в нее быстрый взгляд.
Флора задумчиво натягивала перчатки, глядя на «Дрожащих братьев», которые потянулись наконец из дверей молельного дома. Она боялась пропустить Амоса.
Мистер Клоп резко встал, сунул руки в карманы и уставился на нее сверху вниз.
– Вы тут с кем-нибудь? – спросил он.
– Мой кузен проповедует в церкви «Дрожащих братьев» через улицу. Он отвезет меня домой.
Мистер Клоп пробормотал: «Надо же, как занятно» – и добавил:
– Я думал, мы могли бы пройтись.
– До фермы семь миль, а мои туфли не годятся для долгих прогулок, – твердо ответила Флора.
Мистер Клоп иронически улыбнулся и пробормотал: «Шах королю!», однако Флора уже видела Амоса и знала, что спасение близко, поэтому ее не тревожило, кому шах.
– Мне пора, – вежливо промолвила она. – Кузен меня ищет. До свидания, и спасибо большое, что рассказали про свою книгу. Это было очень интересно. Может, когда-нибудь еще увидимся…
Последние слова неосторожно вырвались у нее по привычке, и мистер Клоп поспешил за них ухватиться. Он с жаром сказал, что увидеться будет замечательно.
– Я дам вам мою карточку. – И он вытащил большую засаленную визитную карточку, которую Флора без всякого желания спрятала в сумку.
– Должен предостеречь, – добавил мистер Клоп. – Я мрачный нелюдим. Никто меня не любит. Я как ребенок, которого так часто били по рукам, что он избегает рукопожатий. Однако если вы копнете чуть глубже…
Флоре совершенно не хотелось копать глубже, однако она улыбкой поблагодарила его за карточку и торопливо зашагала к Амосу, стоящему посреди улицы.
При виде Флоры тот попятился и, указав на нее пальцем, провозгласил:
– Любодейка!
– Нет, нет, кузен Амос! – Обвинение было тем обиднее, что мистер Клоп не вызывал у нее ничего, кроме гадливости. – Мы просто встречались в Лондоне у общих знакомых.
– Все одно… и даже хуже, раз он из Лондона, города сатаны, – мрачно произнес Амос.
Впрочем, чувствовалось, что это скорее формальность, чем подлинные его чувства. На обратном пути Амос не развивал темы и вообще по большей части молчал, только заметил, что его проповедь произвела на братьев большое действие и Флора много пропустила, не оставшись на дрожание.
Флора ответила, что понимает, но его красноречие оказалось чересчур сильным для ее слабого и грешного духа. Затем она твердо добавила, что ему непременно надо подумать о фордовском автофургоне, на что Амос тяжело вздохнул и сказал, что она – дьявол, посланный его искушать.
Однако семя было брошено. Ее кампания продвигалась успешно.
Уже у себя в спальне, глядя на карточку мистера Клопа при свече, Флора обнаружила, что он не мистер Клоп, а Мейстерклопф и живет на Шарлотт-стрит. Оба открытия ее не обрадовали, однако позади был долгий, богатый событиями день, так что в ту ночь она спала крепко и без сновидений.
Глава 10
Шла третья неделя марта. В сеголетках пробуждали и бродили жизненные соки. На живохлебке набрякли почки. Брюквенная страда закончилась, свекольная еще не началась, а значит, у Иеремии, Урка, Амоса, Сельдерея, Кипрея, Ездры, Анании, Азарии и четверых работников, не связанных со Скоткраддерами родством, появилось довольно много свободного времени. Для Сифа, напротив, наступила самая жаркая пора. Адам в овине тетешкал новорожденных ягнят. Рувим готовил поля к следующей страде; он всегда трудился без отдыха и срока. Однако остальные Скоткраддеры были близки к точке кипения.
Флора плела сразу несколько интриг. Только человек вполне искренний и чистый, которому всякие козни обычно скучны, способен оценить всю прелесть интриги, когда берется за нее в первый раз. Когда их много и есть опасность запутаться, удовольствия еще больше.
Разумеется, не все интриги развивались одинаково удачно. Идея научить Адама мыть посуду щеточкой, а не скоблить терновым сучком, полностью провалилась.
Однажды, когда Адам после завтрака вошел на кухню, Флора сказала ему:
– Вот вам щеточка, я купила ее в Воплинге. Правда удобная? Попробуйте и убедитесь.
В первую минуту казалось, что сейчас Адам вырвет щеточку из ее рук, однако выражение ярости на его лице постепенно сменилось каким-то другим, более загадочным.
Щеточка и впрямь была премилая: деревянная ручка с небольшим сужением ближе к концу, чтобы удобнее держать, и головка из мягких белых волокон, не спутанных, как у почти всех кухонных мочалок, а висящих свободно. Трогательнее же всего выглядела алая веревочка с петелькой для подвески, привязанная на сужении рукоятки.
Адам осторожно тронул щеточку пальцем.
– Она теперь моя?
– Да, конечно. Ваша собственная. Берите.
Адам бережно взял щеточку и замер. Его глаза подернулись дымкой, как незрячие атлантические озерца перед бурей. Узловатые пальцы сомкнулись на рукоятке.
– Моя… она моя, – бормотал он. – Ни кола ни двора, а щеточка моя!.. Моя щеточка!
Он вытащил терновую веточку, заменявшую ему пуговицу на рубахе, и вставил на ее место щеточку, затем подумал и вернул все обратно.
– Моя щеточка! – Старик смотрел на нее, как во сне.
– Да. Это чтобы щигрить миски, – твердо сказала Флора, предчувствуя новую опасность.
– Ну уж нет! – возмутился Адам. – Разве можно щигрить старые миски такой красотой! Я уж терновыми веточками обойдусь. А мою щеточку буду держать в коровне, рядом с нашей Неумехой и нашей Нескладехой.
– Они могут ее съесть, – заметила Флора.
– Верно ты говоришь, дочь Роберта Поста. Ладно, повешу ее на красной веревочке над раковиной. Не стану я кунать мою милую щеточку в грязную посудную воду. Щеточка моя ненаглядная, краше, чем майский день.
И, прошаркав через кухню, он аккуратно подвесил щеточку над раковиной и замер, любуясь. Флора, кипя праведной досадой, отправилась на прогулку.
Ее часто подбадривали письма от лондонских друзей. Миссис Смайли была сейчас в Египте, но писала регулярно. За границей, в жарком климате, она носила белые платья, разговаривала мало, а все мужчины в гостинице в нее влюблялись. Чарлз тоже писал в ответ на короткие послания Флоры. В сжатых фразах на двух сторонах листа голубой почтовой бумаги она излагала обстоятельства своей жизни; Чарлз писал о погоде в Хартфордшире и передавал приветы от своей матери. Было в его письмах и кое-что еще, очень для Флоры приятное; она ждала их с нетерпением. Еще писала Джулия, коллекционировавшая книги про гангстеров, Клод Харт-Харрис и другие члены ее компании, так что даже здесь, в глуши, она не чувствовала себя одинокой.
Иногда, прогуливаясь в холмах, она видела Эльфину: легкую фигурку с контурами гуттаперчевого мальчика-хориста кисти Боттичелли на фоне бледного весеннего неба. Эльфина сторонилась Флоры, что той было очень не с руки: она хотела дать девушке несколько тактичных советов касательно Ричарда Кречетт-Лорнетта.
Адам поделился с Флорой своими страхами касательно Эльфины скорее всего бессознательно: он доил корову и бормотал себе под нос, а Флора стояла рядом и все слышала.
– Заглядывает в окна Откутюр-Холла, смотрит на этого молодого фуфыря, мастера Ричарда, – бормотал Адам (он произносил «Откутюр-Холл» как «Окотень-Холл»).
Что-то земляное, темное, узловатое, словно побеги черевики, пробивающиеся сквозь влажную почву, прозвучало сейчас в голосе старика, отголоски чего-то давнего и позабытого.
– Это молодой сквайр? – спросила Флора как будто между делом. Ей хотелось докопаться до сути вопроса, но при этом не выдать свой интерес.
– Да, чтоб ему пусто было, блудливому молокососу!
В голосе старика клокотал гнев, но сквозь гнев проступали очертания другого, потаенного чувства: ясноглазое вникание в духовитую науку скотного двора, намек на простые вожделения курятника и утиного пруда, сочный, бесстыдный интерес к извечной драме, в которой мужчина слепо атакует, а женщина неизбежно покоряется.
Флоре стало немного гадко, однако, если она хотела навести в «Кручине» порядок, надо было расспрашивать дальше.
