Гейл Форман - Всего один день. Лишь одна ночь (сборник)
– Главное, чтобы это не кончалось, – говорю я, показывая на вино.
Официант несколько морщится, смотрит на меня, потом на Уиллема, словно они оба должны нести за меня ответственность.
– Для начала могу предложить салат со спаржей и копченым лососем.
Живот предательски урчит. Уиллем кивает и заказывает два блюда, рекомендованных официантом. А меня даже не спрашивает, чего я хочу. Но это нормально, потому что я хочу только вина. Я тянусь за очередным бокалом, но Уиллем закрывает графин рукой.
– Сначала поешь, – говорит он. – Это утка, а не свинья.
– И? – Я засовываю в рот весь намазанный паштетом кусок багета, и жую нарочито громко, стараясь скрыть удовольствие, которое он мне доставляет. Потом протягиваю стакан.
Уиллем довольно долго смотрит на меня. Но потом все же удостаивает меня новой порции вина и своей ленивой полуулыбки. За день я ее уже полюбила. И теперь хочу ее уничтожить.
Мы сидим молча, пока официант не приносит нам салат с таким торжественным видом, которого заслуживает это блюдо, натюрморт из розового лосося, зеленой спаржи и желтого горчичного соуса, а по краю цветками выложены тосты. У меня текут слюни, тело уже соглашается выбросить белый флаг и советует мне сдаваться, выйти из игры, пока мне везет, признаться, что это был хороший день, даже лучше, чем я вправе была рассчитывать. Но есть еще и другая часть меня, голодная, и не только до еды, а до всего, что мне продемонстрировали за день. И от имени этой голодной девчонки я отказываюсь от салата.
– Ты все еще расстроена, – говорит Уиллем. – Но все не так плохо, как я подумал. Даже шрама не останется.
Останется. Даже если рана заживет за неделю, шрам будет, хотя, возможно, не в том месте, о котором говорит он.
– Ты думаешь, я из-за этого переживаю? – и я касаюсь пластыря на шее.
Уиллем на меня не смотрит. Он, блин, прекрасно знает, что не из-за этого.
– Давай просто поедим, ладно?
– Ты меня посылаешь обратно. Делай, конечно, как знаешь, но не проси меня еще и радоваться этому.
В свете пляшущих свечей я вижу, что на его лице, как быстро бегущие по небу облака, появляется сначала удивление, потом оно сменяется веселостью, потом разочарованием, нежностью – или, может, жалостью.
– Ты все равно завтра уезжать собиралась, какая разница? – говорит он, стряхивая со скатерти крошки.
Разница, Уиллем? Ночь – вот разница.
– Ну и пусть, – вот мой искрометный ответ.
– Ну и пусть? – переспрашивает Уиллем. Он проводит пальцем по ободку бокала, и он начинает тихонько гудеть, как сигнальный колокол. – Ты подумала о том, что будет?
Я только этим и занималась, хотя старалась не делать этого – не думать о том, что будет этой ночью.
Но я опять поняла его неправильно.
– Ты задумывалась о том, что было бы, если бы они нас поймали? – продолжает он.
Я чувствовала, что они хотели с ним сделать. Я телом ощущала их жажду крови.
– Я поэтому и бросила книгу. Они хотели причинить тебе боль, – говорю я. – Что ты им сказал, что так их разозлило?
– Они уже были злы, – Уиллем уходит от ответа. – Я лишь дал им новый повод. – По его словам и выражению лица становится ясно, что я не ошибалась. Что они действительно собирались его побить. Хотя бы тут я была права.
– А ты представляешь, если бы они нас поймали? Особенно тебя? – Уиллем говорит так тихо, что мне приходится податься вперед, чтобы расслышать. – Посмотри, что они сделали. – Он тянет руку к моей шее, но потом убирает ее.
Из-за адреналина, полученного во время бегства, а также последовавшей эйфории я ни разу не задумалась о том, что могли поймать меня. Может, потому, что это казалось мне просто невозможным. У нас на ногах были крылья; у них – свинцовые ботинки. Но теперь, в ресторане, когда Уиллем сидит передо мной с таким непривычно мрачным выражением лица, а на краю стола лежит окровавленная и скомканная бандана, я словно слышу топот приближающихся ботинок, слышу хруст костей.
– Но нас же не поймали, – я делаю еще глоток вина, чтобы смыть дрожь в голосе.
Уиллем тоже допивает вино и смотрит на пустой бокал.
– Я тебя сюда не для этого привез.
– А для чего? – Он ведь этого так и не сказал, не объяснил, почему предложил вместе поехать в Париж на день.
Уиллем трет глаза. Когда он убирает руки, я снова вижу другое лицо. Без каких либо масок.
– Не для того, чтобы все вышло из-под контроля.
– Ну, теперь уже как-то поздновато, – я пытаюсь едко острить, собрав в себе все, что осталось от Лулу. Но когда я произношу эти слова, их правдивость размазывает меня, как удар в живот. Мы, ну, или, по крайней мере, я, давно прошла тот рубеж, после которого нет возврата.
Я снова поворачиваюсь к нему. Он смотрит мне прямо в глаза. Снова включается ток.
– Наверное, да, – соглашается Уиллем.
Двенадцать
Может, Жак был прав, и время действительно жидкое. Потому что, пока мы едим, мои часы, лежащие на столе, искривляются и плывут, как на картине Сальвадора Дали[22]. И в какой-то момент между говядиной по-бургундски и крем-брюле Уиллем протягивает руку и, окинув меня долгим взглядом, снова надевает их на свое запястье. Я испытываю огромное облегчение. Не только из-за того, что меня не отсылают назад в Лондон, но и потому, что он снова берет на себя ответственность за время. Теперь я полностью в его руках.
Когда мы снова выходим на улицу, уже совсем поздно, и Париж за это время превратился в фотографию в тоне сепия. Искать отель или хостел уже поздно, да и денег не осталось. Я отдала свои наличные Уиллему, чтобы он мог расплатиться за ужин. Официант возражал, но не из-за того, что мы дали ему неопределенную сумму в разных валютах, а потому, что на чай вышло двадцать пять долларов.
– Слишком много, – протестовал он. По-моему, необоснованно.
Но теперь у меня нет денег. И ночевать негде. По идее, это мой самый страшный кошмар. Но мне плевать. Это так смешно – ты думаешь, что боишься чего-то, до тех пор, пока этого с тобой не произойдет.
Мы идем. На улицах тихо. Кажется, что тут только мы и дворники в ярко-зеленых комбинезонах и что их неоново-зеленые метлы сделаны из прутьев, собранных в волшебном лесу. Иногда мимо проезжают машины и такси, освещая нас фарами и обдавая водой из луж, появившихся после ливня, – сейчас от него осталась лишь мелкая морось.
Мы идем вдоль тихих каналов, потом по парку с озером, где сегодня сели в лодку. Проходим под надземной железной дорогой.
Через некоторое время мы оказываемся в небольшом китайском квартале. Все закрыто на ночь, но вывески светятся.
– Смотри, – говорю я Уиллему, показывая на одну из них. – Двойное счастье.
Он останавливается. Его лицо красиво даже в ярком свете неона.
– Двойное счастье, – он улыбается. А потом берет меня за руку.
У меня сердце готово выскочить из груди.
– Куда мы идем?
– Ты же так еще ничего из искусства не увидела.
– Сейчас же час ночи.
– Но мы в Париже!
Мы уходим в глубь китайского квартала, петляя по улицам, пока Уиллем на находит то, что искал: несколько высоких полуразрушенных зданий с решетками на окнах. Они все одинаковые, за исключением самого правого; оно закрыто красными лесами, на которых висит несколько перекошенных портретов в современном стиле. Входная дверь полностью изрисована граффити и залеплена флаерами.
– Что это за место?
– Сквот художников.
– Что это такое?
Уиллем рассказывает мне, что сквоты – это заброшенные здания, которые занимают художники, музыканты, панки или активисты.
– Обычно у них можно вписаться. Я тут не ночевал, просто был один раз, люди довольно милые.
Но когда он пытается открыть металлическую дверь, мы видим, что она закрыта снаружи на замок с цепью. Уиллем отходит, чтобы посмотреть на окна, но весь дом, да и остальной район, уже десятый сон видит.
Уиллем сконфуженно смотрит на меня.
– Я думал, что тут кто-то будет, – он вздыхает. – Можем пойти к Селин. – Но даже его, похоже, не прельщает эта перспектива.
Я отрицательно качаю головой. Я лучше буду таскаться по городу под проливным дождем. Хотя он все равно уже прекратился. Из-за облаков время от времени выглядывает тоненький месяц, потом прячется обратно. Вися над наклонными крышами домов, он кажется истинным атрибутом Парижа, и я даже не могу поверить, что дома из моего окна видно ту же самую луну. Уиллем вслед за мной смотрит на небо. И вдруг что-то замечает.
Он снова подходит к дому, я за ним. На углу от лесов идет перекладина, с которой можно попасть в открытое окно. Там парусом развевается занавеска.
Уиллем смотрит на то окно. А потом на меня.
– Сможешь туда влезть?
Вчера я бы сказала «нет». Слишком высоко. Чересчур опасно. Но сегодня я отвечаю иначе:
– Можно попробовать.
Я вешаю сумку через плечо, а Уиллем сцепляет руки, и я наступаю на них, как на ступеньку. Он меня поднимает, я зацепляюсь ногой за выбоину в штукатурке и по лесам взбираюсь на перекладину. Проехав по ней на животе, я цепляюсь за закругляющиеся перила, которые проходят возле окна, и залезаю туда головой вперед.
