Ральф Ротман - Юный свет

В кухню вошла мать и не сразу заметила меня – балкон был узкий и прятался в тени. Она подошла к буфету, потушила бычок. Потом взяла из пачки новую сигарету и прикурила. Тогда она курила Chester, и мне совсем не нравился желтый цвет их пачек. А вот Gold-Dollar она разлюбила. Она находила отвратительным, когда крошки табака залипали на ее накрашенных губах. И это было правдой. Кроме того, от них желтели пальцы. На ней была белая блузка, серая юбка от костюма и светло-серые туфли на шпильках. Она мечтательно смотрела в окно, и из ноздрей у нее шел дым.

За пшеничной нивой виднелся кусок проселочной дороги, ведшей к клеверному полю. Дорога почти всегда была пустой, машин практически ни у кого не было, лишь иногда можно было увидеть жителей Ледигенхайма, которые учились там ездить на велосипеде. Это были португальцы и сицилийцы, бывшие рыбаки и батраки, работавшие теперь на шахте, и большинство из них никогда не сидело на велосипеде. Когда они пытались проехать часть пути, вихляя из стороны в сторону и все время падая, на всех балконах в нашем поселке от души развлекались над ними, и даже мой отец, почти никогда не улыбавшийся, однажды вечером захохотал так громко, глядя на одного из них, особо неуклюжего, что Софи даже заплакала.

Моя мать потрогала свои волосы, осторожно, словно проверяла фасон прически. В выходные она снова сделала себе перманент, на ногтях блестел свежий лак.

– Я здесь.

Я произнес это очень тихо, чтобы никого не разбудить за окном. Она кивнула, продолжая вглядываться в поле. На шее висела коралловая нить.

– Я знаю. Ты уже позавтракал? – И, не дожидаясь моего ответа, сказала: – Снимай штаны, я их постираю. Возьми в шкафу чистые. И сегодня до обеда побудь дома с сестрой, слышишь? Я еду в город.

– Но я уже собрался в клуб друзей животных!

– Сходишь попозже. Я вернусь к часу.

– Так поздно?… Мы же договорились. Ведь у меня каникулы.

– Вот именно. И у тебя есть время сделать кое-что и для меня. Мне нужно на обследование. Все!

Ее скулы, покрытые мелкими прожилками, густо кустившимися под тонкой кожей, энергично задвигались. Она открыла кран, сунула под струю только что закуренную Chester и выбросила ее в ящик с углем. Затем вышла из кухни.

Я приклеил на руку новый пластырь. Ссадины больше не болели. Два дня назад я не сделал домашнее задание, что наказывалось очень строго: нужно было протянуть пальцы вперед и Дей, наш учитель, поднимал руку и бил по ним линейкой. Линейка была деревянной, но с металлической окантовкой, а количество ударов оглашалось заранее. Если отдернул пальцы – добавлялся дополнительный удар. Больно было так, что наиболее провинившиеся даже начинали плакать.

Дей, по кличке «Кривой Дей», вызвал меня к доске и продиктовал задачку. Многие тут же подняли руки, но он помотал головой.

– Сначала те, у кого неважно с арифметикой.

И пока я тупо смотрел на цифры, сдирая с мела бумагу, я все время слышал позади себя усердные щелчки пальцами тех, для кого написанное на доске проблемой не было. И чем дольше длилась моя беспомощность, тем громче становились щелчки.

Я втянул голову в плечи, закрыл глаза, кусал губы, но Дей не отпускал меня. Он ждал. Перепачканными мелом пальцами я стер с висков пот, а он, вздохнув, произнес наконец свое обычное: – Безнадежно… – и, схватив меня за ухо, потащил через весь класс. Он раскрыл учебник и показал, какие задачки я должен решить к следующему уроку.

Потом я долго сидел дома за столом в большой комнате. «Определи центральный угол…» На полях тетради я рисовал каракули. «Раздели сумму цифр числа на…» Я царапал ногтем большого пальца по перьевой ручке. Древесина пахла так, как я представлял себе запахи Ливана: я несся на белом арабском скакуне сквозь кедровые леса. «Если в каменоломне ежедневно добывается семь кубических метров гранита и удельный вес камня таким образом соотносится со стоимостью веса за тонну, что через шесть рабочих дней…» Я склонился над столом, положил голову на скрещенные руки и заснул. Но мать разбудила меня.

– Это что такое? Ты уже все сделал?

Я кивнул, закрыл тетрадку и отнес портфель в детскую. Потом принялся листать старые комиксы про принца Железное сердце, лежавшие у меня на кровати, пока не нашел место про великана Орона. Великан мне очень нравился, хотя и выглядел жутко – на теле сплошные желваки и шишки, но при этом он был очень добродушным и не любил, когда люди боялись его. Потому он и перебрался туда, где никто не хотел жить – в камыши и болота, став со временем лохматым и серым, словно высохший тростник. У него везде были свои пещеры и убежища, он знал все тропинки в непроходимых болотах, питался рыбой и грибами, и люди были ему не нужны. Только изредка, примерно каждые десять-пятнадцать лет, когда тупился нож, к нему приходил принц Железное сердце и приносил новый.

Мать развешивала с Софи белье в саду, а я пошел в ванную, заперся там и помочился. Потом открыл дверцу зеркального шкафчика, ту его половинку, где лежали вещи отца: пластиковый стаканчик, зубная щетка с деревянной ручкой и измочаленными щетинками, флакончик одеколона Irish Moos. Станок для бритья немного заржавел, а вот пачка лезвий была совершенно новой. Я вытащил одно, осторожно вынул его из вощеной бумаги и уселся на край ванны.

Внизу слышался веселый смех Софи, почти визг, и губная гармошка маленького Шульца, а я провел себе краем лезвия по мясистой части большого пальца, совсем чуть-чуть, но все же было больно. Но ведь Орон, не моргнув глазом, тоже однажды прооперировал себя, вытащив из ноги острие стрелы, пущенной в него стражником. Широко открыв рот, я несколько раз быстро глотнул воздух, продолжая возить лезвием по руке, пока край его не вонзился в толщу пальца. Надрез окрасился красным и был сантиметра четыре в длину, но выступившая кровь не сочилась. Стиснув зубы, я нажал на лезвие, проталкивая его миллиметр за миллиметром дальше. Я дрожал всем телом, даже громко пукнул, пот лил с меня ручьями. В конце концов мои пальцы скрючились от судорог, и мне пришлось оставить эту затею.

Я вымыл руку под краном и осмотрел палец. Обыкновенная царапина, и никакой раны. Я пошел в кухню, взял спичку и принялся вкручивать головку внутрь надреза, пока не выступили слезы. Потом я налепил пластырь, вытер туалетной бумагой пол в ванной, а матери сказал, что упал. Ночью, перед тем как заснуть, я почувствовал легкое пульсирование под пластырем.

Однако никакой температуры на следующее утро не было… Кривой Дей задернул на окнах шторы, и яркое солнце окрасило сквозь них класс мягким оранжевым светом, а он стал ходить от парты к парте, проверял домашние задания и делал разного рода пометки. Я был единственным, кто не раскрыл свою тетрадь, и Годчевский, мой сосед по парте, толкнул меня в бок. Но тетрадь осталась лежать закрытой.

Дей уже нацелился на Шиманека, вытащил из кармана линейку и ткнул его в грудь.

– Математика совсем не такая уж плохая наука. Она может даже доставлять удовольствие. И она нужна не только для того, чтобы подсчитывать прибыль и убытки. Она оттачивает логическое мышление. – Он потер виски. – Ты веришь этому?

Шиманек оскалился, ухмыляясь, а мой сосед опять пихнул меня, показывая на тетрадь.

– Ты чего, – прошептал он, а я положил руку так, чтобы он увидел пластырь.

– Не мог писать. Разбирал хлам в углу и поранился.

Я осторожно снял пластырь. Палец распух, а на самой ранке и вокруг нее засохла кровь, от этого ранка казалась намного больше, к тому же она гноилась по краям. Я согнул палец, будто у меня и сухожилия воспалились.

Годчевский сделал большие глаза, надул щеки и помотал головой.

– Но ведь ты же правша.

И он хмыкнул, а я скривился, и у меня перехватило дыхание. Я почувствовал, как меня внезапно бросило в жар, а потом я будто лишился сознания и уже не воспринимал ни шепота вокруг, ни шелеста страниц учебников. Я уставился на свои руки, словно они были чужими. Лезвие-то надо было брать в левую руку, чтобы резать по правой – об этом я совершенно не подумал. Я прилепил пластырь под парту и обернулся. Дей был в двух рядах от меня.

Я вытянул руку и щелкнул пальцами. Он поднял голову.

Галстук испачкан мелом, из носа торчат седые волосы.

– Ну, что тебе?

– Можно мне выйти? – Мой голос дрожал. – Мне плохо.

Он пошарил в нагрудном кармане пиджака, достал круглые очки без оправы. Его глаза, казалось, сверкали, изучая меня, он бросил быстрый взгляд на мою тетрадь.

– Хорошо, иди в туалет. Но чтоб через две минуты ты был на месте.

В коридоре никого не было, а шлепанье моих подошв по лестничной площадке отдавалось эхом где-то высоко над головой. Гладкое дерево перил приятно холодило ладонь. Я не хотел идти школьным двором, где меня мог видеть весь класс, и пробежал под козырьком спортзала к воротам, вдоль длинной стены из стеклоблоков. За ней раздавались голоса, крики и визги девчонок, игравших в мяч, я разглядел черную спортивную майку и не то руку, не то ногу, искаженную стеклом.