Дельфина Бертолон - Грас
Дети переселились в комнату своей тетки, и я остался один в постели, ворочаясь в шероховатых льняных простынях. Я не знал, что думать обо всем этом. Ничего необъяснимого не произошло, просто ряд совпадений с чьими-то зловредными поступками. Когда я спросил маму, она сказала, что достала кукольный дом для Колена и Солин. Дескать, нашла его после истории с камнями, когда обыскивала чердак, чтобы удостовериться в отсутствии непрошеных гостей. Зато Барби… Я было подумал, что это проделка Лиз. Она всегда имела склонность к зловещим шуткам и хоть казалась бережливой, на самом деле такой совсем не была – я помню армии изувеченных солдатиков, обезглавленных фигурок из коллекции «Биг Джим», безголовых лошадок. Тем не менее я с трудом воображал ее бросающей камни в окно, особенно с риском поранить племянников; у моей сестры полно недостатков, но наших детей она любит. Я ломал голову, кто же мог злиться на нас до такой степени, к чему все эти странные манипуляции, это запугивание. Что бы ни говорила Грас, я не отказался от мысли, что это Тома развлекается за наш счет. Но вообще-то больше всего меня тревожило поведение близнецов. После череды неприятных событий они вдруг стали спокойными, слишком спокойными. А то, что они рассказали по поводу «Тины», которая жила в их комнате?.. Этим вечером, когда я подтыкал им одеяло, они заговорили со мной о тебе. Но как-то странно. Ты уже не была диснеевской принцессой, ты стала мертвой. Конечно, с ними такое уже случалось, слишком часто приходилось объяснять, что их мать умерла. Само по себе это слово не имело ничего нового в их устах. Новизна была в том, что это слово уже не было прилагательным, а превратилось в существительное. Если мама стала мертвой, как ты думаешь, она может вернуться?
– Мертвые не возвращаются, зайчики мои… Умереть значит «перестать жить». Мама теперь где-то в другом месте. Не на земле.
– На небе?
– На небе, если хотите. Но главное – она здесь.
Я положил руку на свое сердце, потом на сердце нашего сына, потом нашей дочери.
– Мама здесь. Здесь и здесь. И здесь она будет жить всегда.
– Если мама в нас, – возразил Колен, – значит, она на земле. А раз на земле, то очень даже может вернуться.
В тот миг я не знал, что ответить. Поразмыслил.
– На самом деле мама не может вернуться, потому что ушла навсегда. Но мы говорим о ней, и наши слова сохраняют ее живой.
Солин поджала губы.
– А я думаю, что мама покоится в мире, раз мы ее любим очень сильно. Тем, кто покоится в мире, незачем приставать к живым, и вот поэтому она никогда не вернется.
Я пристально посмотрел на детей, совершенно ошеломленный. Сел рядом с ними на кровать, подумав, что Лиз им рассказала какую-нибудь глупость, стоило мне отвернуться, одну из своих историй про полтергейст. Когда я был маленьким, она приходила иногда вечером в мою комнату и говорила чужим голосом – другим, не своим, а низким, замогильным, ненастоящим, говорила в пустоту, не шевелясь, стоя посреди комнаты неподвижно, как статуя. Я умолял ее прекратить. Лиз, ну перестань, ты меня пугаешь, пожалуйста, перестань так делать… Но она не переставала. Даже в семнадцать лет еще приходила нагонять на меня страху этим чертовым голосом. Это прекратилось, только когда она уехала окончательно.
– Кто-нибудь вас достает? – спросил я у близнецов. – Может, тетя Лиз что-то вам рассказала, какие-то страшные истории?
Молчание – опять.
– Знаете, ваша тетя говорит много глупостей. Не надо их слушать.
Они опять промолчали и оба разом легли, совершенно одновременно откинулись на спину, что означало: «Брось, пап». Мне не хотелось бросать, но я не знал, что еще сказать. Я не собирался пускаться в рассуждения о призраках, о том, есть Бог или нет, существует или не существует душа, твоя душа в данном случае. Потому что я понятия об этом не имею, Кора, потому что я полный невежда в этом вопросе, потому что на самом деле никто в этом ничего не смыслит, от ученого до монаха, от психиатра до медиума. Я знаю, что твой призрак не витает рядом с нами, любовь моя. Знаю, что твое тело погребено на Монпарнасском кладбище и от него мало что осталось. Но после того как я подоткнул близнецам одеяло, меня стала беспрестанно осаждать мысль, что они родились вместе со смертью. Они оказались к ней ближе, чем кто бы то ни было, а Колен чуть не навсегда перестал дышать. Может, его «душа» ушла, а потом вернулась? Может, ваши сущности на мгновение пересеклись? Может, он встретил тебя? Я знаком только с материей. Материя подчиняется физическим законам, существует в пространстве и времени. А как обстоит дело с мыслью, нематериальной, бестелесной, не имеющей ни начала, ни конца? Лежа в своей постели, я думал о самом факте думания, ломал голову, можно ли мыслью воздействовать на материю, вроде йогов, гнущих ложки, или шаманов, которые ходят по огню, думал обо всех тех ужасах, которые распаляет наше бессознательное, когда сознание слабеет, о снах – об этом сне. Строить такие теории – все равно что кругами ходить по лестнице Пенроуза[11].
Сегодня я задаюсь вопросом: в самом ли деле ты упокоилась в мире? Я никогда не хотел для тебя ничего другого, никогда не чаял для тебя ничего другого. Я всегда знал, что ты не можешь вернуться, что ты перестала существовать в качестве материи. Этой мягкой, нежной и теплой субстанции, которой ты была, но больше не являешься, мои руки уже не коснутся, да и ничьи руки. Так что сегодня вечером, в субботу 25 декабря, у меня возникло желание поверить нашим детям. Нет, ты никогда не вернешься. И я рад этому, потому что это означает, быть может, что ты действительно покоишься в мире, что я делаю то, что надо, – и что я в конечном счете не настолько бессилен. Дети здесь, живые, реальные. Дети здесь – и придают смысл моей жизни. Сегодня даже больше, чем когда-либо, – среди бессмысленного, непостижимого я сознаю это. Без них я давным-давно присоединился бы к тебе.
Грас Мари Батай,
14 июня 1981 года, гостиная,
00.00 на больших часах
Когда я была молодой, я не думала, что так трудно создать пару. Мои родители жили и действовали вдвоем, всегда вдвоем, больше тридцати лет, и я благодарна судьбе за то, что она позволила моему отцу уйти первым – оставшись один, он пропал бы, а Луиза спасается нагромождением повсюду зеленых насаждений…
Быть может, наш союз был обречен с самого начала. Быть может, я не усвоила что-то важное. Быть может, все просто нельзя предусмотреть. Любовь – как прогноз погоды, вечно ошибаешься.
Моя любовь к тебе, Тома, это абсолютный факт. Я люблю тебя вопреки всему. Люблю вопреки твоему безразличию. Люблю вопреки нашему умершему ребенку. Люблю вопреки твоим морщинам. Люди делают такое – позволяют себе увлечься чужим воодушевлением. Не мы. Не я. Но вы, эгоцентричные создания, такая легкая добыча для этих вихрей, которые вас превосходят! В ваших глазах важно только настоящее, только оно существует, прошлого уже нет, будущего еще нет. Хотела бы я так рассуждать. Я ревную тебя, Тома. Искренне ревную. Машинка для замешивания теста, машинка для жарки картошки, наши подписи внизу договора – вот и готово.
А потом в один прекрасный день – маленькая проблемка.
Польская машинка – высокие бедра, крепкие ягодицы, груди-ракеты, девятнадцать лет, без детей, восточный акцент, пухлые губы, слабый умишко – о, не идиотка, нет, просто неопытная, наивная, соблазнительная, – и срабатывает ваш инстинкт Пигмалиона, восхищение в ее глазах, «г-н Тома», да к тому же новизна, эта проклятая новизна, в которой вы нуждаетесь, как в кислороде. Это ведь как раз по твоей части, новая технология, новый передок. Здесь-то никакой vagina dentata. Эта-то, может, еще и девственна. Я так не думаю, слишком уж она сексуальна, слишком открыто сексуальна. Но в твоей душе охотника она девственней, чем я, это уж точно; требующая исследования территория, сибирская равнина, непаханая земля, а я – земля под паром.
Теперь это ясно. Ясно, что что-то происходит. Я не знаю, случилось ли уже это между вами или оно только неизбежно, как покушение, тщательно подготовленное в подвале юным террористом. Я не знаю, жжет ли она куклы с моим изображением, горишь ли ты желанием ее трахнуть, подмешивает ли она любовное зелье в твой кофе, а мне отраву, – не знаю, знаю только, что происходит что-то и я не могу это остановить.
У меня нет никаких доказательств, не больше, чем насчет сглаза и ее колдовских способностей. Если бы кто-нибудь прочитал эти строки, он бы сказал: «Нет никакого колдовства, а только молодость». Но этот кто-то не знает тебя, Тома. Этот кто-то не знает, что мы пережили. Как можно вот так перейти от всего к ничему? Только смерть способна на такое – от бытия к небытию.
Ты-то живой, о, вполне живой. Ты даже весел, когда она здесь.
Как же это остановить, скажи?
