Владимир Бошняк - Мальчики для девочек, девочки для мальчиков
Жена киноактера была иного мнения:
– Он толстый, и ему это нравится. Более того: я тоже толстая!
– Да ну, перестань. Уж кто толстый, так это я. А у тебя просто пышные формы. Правда же, у нее роскошная фигура, а, дорогой?
– Что? – вскинулся мужчина.
Он в это время думал о горном лисе, как тот скачками движется по склону вверх и победительно улыбается. Никакой боли писатель уже не чувствовал и был рад гостям. Да и люди-то, люди-то какие! Милейшие люди в мире.
– Знакомься: Элис, – обращаясь к собственному мужу, сказала женщина. – Элис Мёрфи, безродная девчонка, с голодухи вышедшая замуж за Оскара Барда, польстившись на его деньжищи. А я ей, помню, тогда еще сказала: «Фу-у, он же такой стра-аш-ный!»
– Ну тебя, Дейзи, ты не меняешься, – рассмеялась Элис. – Ты просто ревнуешь меня к тому, что я живу в Голливуде и у меня каждый день дом полон знаменитостей. И одеваюсь лучше тебя. Но ты не расстраивайся, с сегодняшнего дня я буду более внимательна к убогим. Например, пришлю тебе одно из моих платьев – оно от Кристиана Диора, и я надела его один раз. Да я их больше раза и не надеваю, разве что вдруг окажется, что у бедняжки Оскара затруднения с любовью, если я не в каком-нибудь определенном платье, и тогда я, конечно, надеваю его и с утра, и к ланчу, и вечером в нем хожу, и, разумеется, спать ложусь опять в нем же. Правда, дорогой?
– Да у тебя же их всего два, – ухмыльнулся злодей, – и оба куплены в Лос-Анджелесе в универмаге «Мейсиз», если не считать лохмотьев, что были в твоем чемодане, когда ты перебралась жить ко мне. Некоторые из тех тряпок ты и впрямь предлагала считать платьями.
Они непрерывно улыбались и смеялись, пили и болтали, подшучивая над самими собой, потому что это самое лучшее отдохновение души.
– Неправда, это были платья, которые достались мне в наследство от матери, – надув губки, сказала Элис. – Ты ведь знаешь мою мать, дорогой? Помнишь, как она позвонила и говорит: «Мистер Бард, я бы хотела поговорить с дочерью, если не возражаете. Насколько я понимаю, вы ее учите актерскому мастерству. Ей девятнадцать лет, имейте это в виду». Ты помнишь мою маму, а, дорогой?
– Между прочим, если уж говорить о тебе и твоей мамочке, – сказал Оскар, – то вы это наверняка вместе и подстроили. Небось, вся ситуация была у вас тщательно продумана. Иначе откуда маме знать, где ты? И где, интересно, она раздобыла мой телефон, если его нет ни в одной телефонной книге? Шутка была хорошая, но ты сама же над собой и посмеялась, потому что я-то и рад. Счастлив до безобразия. В смысле, я рад был залучить тебя к себе, а тебе теперь со мной помирать со скуки еще лет пять, десять, а может, и все пятнадцать.
– В каком, в каком смысле? Объяснис! Пожалуйста, объяснис, – потребовала Элис. И, подражая матери, добавила: – Если не возражаешь, конечно.
Над этим они с Дейзи хохотали особенно долго.
Мужчина видел, как лис остановился и обернулся, затем устремился дальше. Злодей захихикал, потому что, раз она над собой же и посмеялась, к этому следует присоединиться: смеются ведь не над ним, а над ней и ее матерью. Когда ты на седьмом десятке, да не бог весть какой красавец и был (уж это ты о себе понимать должен), и вдруг тебе в койку падает такая сладкая фифа, вряд ли это можно назвать жизненной неудачей.
– Пять, десять, может, пятнадцать лет? – повторила за ним Элис. – Пять, десять, пятнадцать лет, а потом что? Развод? Собираешься, как только я постарею, от меня отделаться? Ты в этом смысле? Ну уж нет, ты от меня так легко не отделаешься! Я на тебя уже столько всякого накопала, что бросить меня тебе не удастся.
– Ты выглядишь просто сногсшибательно, – сказала женщина, обращаясь к Элис. – Не правда ли, дорогой?
– Элис? Ну, выглядит, как, может быть, лучшая телка в Голливуде.
– А что, в Нью-Йорке есть телки лучше? – обиделась Элис.
– Может, они есть в Сакраменто? – сказала Дейзи. И в шутливом гневе повернулась к мужчине. – Попробуй только скажи мне, что она лучше всех!
– Я же сказал: может быть.
– Ну, ты-то кому угодно то же самое скажешь, хоть бы и мне тоже, даже и это свое «может быть» забудешь.
– Да уж я-то конечно.
А вот взять Рози: она похожа на мать как две капли воды. Но вот сумеет ли преуспеть в жизни? Не рыдать точно так же, или визжать, или грызть ногти, или ломать голову над тем, чем бы еще таким развлечься – позвонить в Нью-Йорк или попросить случайно встреченного на улице знакомого зайти вечером в гости, или выклянчить у старой подружки по Нью-Йорку, чтобы та подняла среди ночи мужа и приволокла его в Сан-Франциско. Сподобится ли Рози хоть немножко лучшей доли, чем ее бедная мамочка? Ее бедной мамочке где-то когда-то, должно быть, очень не повезло. Придется ли и Рози так же лгать, искренне веря, что говорит правду, или, зная что лжет, спокойно на это поплевывать, или ей повезет в жизни больше, чем бедняжке-маме?
– Что значит «ты-то конечно»? – напряглась женщина. – Что это, черт подери, должно значить?
– То, что сказал. Ты лучше всех.
– Ты знаешь, что это так и есть. И знаешь, что лучше у тебя никогда никого не было.
– Нет, никогда не было.
– Вот, слышали? Он так все время! Клянусь здоровьем мамочки.
– Как, кстати, поживает старая кошелка? – отвлекла ее Элис.
– Она по сию пору, когда хочет сказать «говно», говорит не «шит», а «шайт»: думает, что так интеллигентнее. Помнишь, в тот раз, когда ты ночевала у меня и мы пришли домой в четыре утра, а потом только в пятом часу вечера проснулись, она вошла к нам и как раз так и сказала?
– Шит, мамочка, шит, сказала ты, – веселилась Элис. – Когда говорят «шайт», это звучит нарочито. Люди никогда не догадаются о том, насколько ты на самом деле интеллигентна, если ты будешь говорить «шайт», сказала ей ты. А я вообще раньше не слышала, чтобы так говорили. Думаю, она единственная в мире, кто это слово так произносит. Она там мужа-то еще не отравила?
– Пока нет. Но он и так вот-вот дуба даст. Ждем со дня на день.
– Ему что, правда девяносто два?
– Нет. Он только выглядит на девяносто два. Но уж за восемьдесят ему точно перевалило.
– А вашей матери сколько? – спросил злодей.
– Сорок, – сказала женщина.
– Так много? – Злодей рассмеялся. – Это он как-то слабовато. Я выступил куда круче. В шестьдесят два у меня жена двадцати трех лет, неплохо, а?
– Пока еще двадцати двух. Двадцать три мне стукнет только послезавтра, – объявила Элис.
– Да, но вы-то молоды, Оскар, – сказала Дейзи. – А он старый. Знаете, как это бывает с мужчинами. Одни всю дорогу молодые, а другие с самого начала старые. Вот он всегда был старый. Старый и страшный. Впрочем, она его обожает. Ну, или говорит, во всяком случае, что обожает. Знаете, как некоторым приходится от отчаяния обманывать самих себя. Правда же, люди от отчаяния сами себя дурачат, а, дорогой?
– Да и не от отчаяния тоже.
Девушки прыснули, злодей хмыкнул.
– Может быть, хотите кофе? – спросил злодея мужчина.
– Да ну его к черту, нет. Кофе может только все испортить. Я много лет уже так хорошо себя не чувствовал. Сижу рядом с такими двумя красотками и молодею, вот в чем дело. Когда вы позвонили, я чувствовал себя развалиной. Сам себе был противен. У меня такие состояния довольно часто, причем смолоду. Но я сказал себе: черт возьми, почему бы и нет? Это сумасбродство, да, но, черт возьми, почему бы и нет? И почему мы всегда так не делаем? Да и вообще, мне тут нравится. Сидеть, выпивать и болтать, глядя на девушек. Всю жизнь я работал как вол. И за каким, спрашивается, хреном? Чтобы двадцать лет меня все узнавали как кинозлодея? А настоящего-то злодея я ведь так в жизни и не встречал. Откуда? А сами-то вы кофе не хотите?
– Нет, но мне подумалось, может, вы хотите, да и закусить бы. С разносолами у нас не густо, но есть стейки и бараньи отбивные, поджарить можно в любой момент. Хлеб тоже где-то валялся, – сказал он и вдруг зашелся от хохота. – Это ж надо, как я хлеб-то до сих пор люблю! – а успокоившись, быстро добавил: – Если когда-нибудь разбогатею, куплю пекарню. Вы поняли, Элис? Стейки и отбивные; как проголодаетесь, так сразу.
– А что, ням-ням – это у-ум, – сказала Элис.
– Нет! – испугался злодей. – Ни в коем случае, дорогая. Бога ради, еще только полчетвертого! Начнешь возню со стейками, нарушится вся атмосфера. Вы знаете, в таком доме, как ваш, я не бывал много лет. Ну, то есть в доме, где живут. В доме, который дом, а не декорация на съемочной площадке. Просто дом. Я бы, пожалуй, сам купил себе в Сан-Франциско такой же и туда переехал бы.
– Не делайте этого, Оскар, – сказала женщина. – Он гадок. Мал. Входную дверь откроешь, и весь дом нараспашку. Еще и гостиная заодно с холлом. Это вообще не дом.
– Это лучший дом из всех, где я когда-либо бывал, – сказал злодей.
– Когда я пришел из армии, из нового больше ничего не было, – сказал мужчина. – Дейзи была беременна, так что нужно было торопиться, и я подумал: ну пускай, рядом океан, нормально. Тогда оке ан был прямо рукой подать, а в доме шла отделка – уже стены красили. У меня еще были кое-какие деньги, я заплатил наличными, и мы въехали. Он, конечно, гадок, но не так уж и плох. При нем большой огороженный двор – почти сплошь лужайка с розовыми кустами и тому подобное. Детям есть где играть. А наверху вторая квартира, точно такая же, как эта, я там работаю. Если бы у нас была няня, жили бы там оба, а дети с няней внизу, и я работал бы в верхней спальне, такой же, как и та, в которой здесь спят дети, но там на спальню уже нет и намека: стоит письменный стол и всюду полки, полки. Конечно, комнатка маленькая, а когда там установили стеллажи, стала еще меньше, но работать там хорошо. Я специально хотел, чтобы рядом был океан. Такое место, где океана нет, мне было даром не нужно.
