Орхан Памук - Рыжеволосая Женщина

Дело рытья колодцев, продолжавшееся столетия при помощи лопаты, заступа и деревянной лебедки с привязанным к веревке ведром, в середине восьмидесятых годов XX века в Стамбуле быстро умерло. Когда летом мы с Айше ездили в Гебзе навестить мою маму, я впервые увидел артезианские скважины. Шумные буровые установки, похожие на нефтяные вышки, стоявшие в кузовах грузовиков, проходили за день пятьдесят метров, и мастера очень быстро вгоняли в глубину земли трубы, через которые насос начинал качать воду.

Новые, облегчающие жизнь изобретения создали временное водное изобилие в некоторых районах Стамбула, но подземные озера, близкие к поверхности земли, исчерпались так же быстро, как были найдены. В начале 2000-х годов в Стамбуле остались водохранилища только на глубине семидесяти – восьмидесяти метров. Махмуд-уста, копая в день по метру, больше не мог бы добывать воду для городских садов.

Спустя двадцать лет после моей поездки в Онгёрен по приглашению своего однокурсника из Технического университета я отправился в Тегеран, чтобы встретиться с представителями одной нефтяной компании. Через несколько минут после взлета, когда самолет встал на крыло, чтобы развернуться с запада на юго-восток, я увидел, что Стамбул и Онгёрен уже соединились. Теперь они стали единым морем улиц, домов, крыш, мечетей и фабрик.

Однокурсник Мурат говорил, что в Иране, который является нефтедобывающей страной, можно получить хорошие строительные заказы и что мы выгодно продадим туда буровые установки, тем более что конфликт Ирана с Западом открывает перед нами хорошие возможности.

В то время в западных газетах обсуждалась необходимость бомбить Иран, а светские и националистические газеты Стамбула задавались следующим вопросом: «Неужели Турция будет походить на Иран?» Я с первого дня своей поездки почувствовал, что вести дело с Тегераном мы не сможем.

Но меня очаровало то, насколько иранцы похожи на турок. Я не торопился вернуться в Стамбул и бродил по улицам Тегерана, заглядывая то на рынки, то в книжные магазины. На улицах иранцы вели себя точно так же, как мы: многие стояли без дела или курили в кофейнях, убивая время. Движение в Тегеране было таким же ужасным. Мы, турки, обратившись к Западу, совершенно забыли про Иран. На проспекте Революции я зашел в несколько книжных магазинов и поразился их изобилию.

За короткое время я познакомился и с разгневанным модернистским «светским классом», запертым в своих домах. Мурат водил меня на званые ужины, где все пили алкоголь и мужчины сидели вместе с женщинами. Головы женщин были непокрыты.

Многие люди в подобных компаниях, узнав, что я турок, начинали говорить мне очень милые вещи. Они любили Стамбул, ездили туда, иногда они просили меня заговорить по-турецки и, услышав мою речь, смеялись, как будто я сказал что-то веселое. Одна семья пригласила нас к себе на дачу на берег Каспийского моря. Мурат немедленно согласился.

Глядя из окна на темно-синюю бархатную тегеранскую ночь, я почувствовал, что за желанием моего старого университетского приятеля развивать ирано-турецкие отношения стоит не столько искренний порыв, сколько некая решимость, а может быть, и тайное поручение. Возможно, мой приятель занимался шпионажем, а возможно, хотел извлечь пользу из удачного момента и заработать денег в стране, живущей под эмбарго.

У меня слегка кружилась голова от фруктового алкогольного напитка, который я пил, я тосковал по Айше и Стамбулу. Совершенно неожиданно в какой-то момент мне вспомнился наш с Махмудом-устой ночной поход в Онгёрен.

Я был уверен, что воспоминания накрыли меня, когда на стене в гостиной хозяев я увидел одну картину. На картине отец обнимал сына и плакал. Думаю, что рисунок был заимствован из какой-то старинной книги.

Пожилой хозяин дома, заметив, что я засмотрелся, подошел ко мне. Я спросил его, что это за картина. Он сказал, что это сцена из «Шахнаме», в которой Рустам, убив Сухраба, плачет по нему. Лицо хозяина дома светилось удивлением, будто он спрашивал: «Как же вы не знаете таких вещей?» Я подумал, что иранцы все же отличаются от турков, из-за европеизации совершенно позабывших своих старинных поэтов и старинные сказания.

– Если вам интересно, то пусть вас завтра сводят во дворец Голестан, – произнес хозяин дома. – Там много рукописей с миниатюрами и старинных книг.

В последний день пребывания в Тегеране мы с Муратом посетили дворец Голестан. В большом саду раскинулось много маленьких павильонов. Мы вошли в павильон Нигяр-хане, который напоминал Павильон Лип неподалеку от отцовской аптеки «Хайят». В этом сумрачном здании, выделенном под коллекцию старинной персидской живописи, кроме нас, никого не оказалось. Хмурые смотрители оглядывали двух посетителей с подозрением.

Вскоре я увидел рисунок, на котором был изображен некий отец, рыдающий над мертвым сыном. Отец был главным героем персидского национального эпоса «Шахнаме». Звали его Рустам. Я любил книги, но, как типичный современный турок, не знал ни «Шахнаме», ни Рустама с Сухрабом. Чувство, внушаемое рисунком, заключалось в том, что когда я смотрел на него, то в глубине души ощущал себя на месте отца.

В музейном магазине я не смог найти ни копий с того рисунка, ни других изображений Рустама с Сухрабом. Это меня огорчило.

– Братец, что тебе в том рисунке? Скажи мне, чтобы я тоже понял, – поинтересовался Мурат.

Я не стал ничего ему объяснять, но мой друг пообещал, что достанет репродукцию и отправит ее мне в Стамбул.

На обратном пути, когда самолет уже начал снижаться, я во все глаза смотрел в окно, пытаясь разглядеть Онгёрен. Тщетно. Сквозь облака виднелся только огромный Стамбул. Я ощутил неодолимое желание поехать туда, где видел Махмуда-усту в последний раз.

В тот раз мне удалось воспротивиться желанию вновь поехать в Онгёрен. Я пытался забыть мастера, убивая время по выходным перед телевизором или в кинотеатрах Бейоглу.

В стамбульских книжных магазинах было непросто найти перевод «Шахнаме», написанного Фирдоуси тысячу лет назад. Раньше большинство османских образованных людей прекрасно знали хотя бы некоторые легенды персидского национального эпоса. Но сейчас, после двухсотлетних попыток европеизации Турции, никто персидскими легендами не интересовался. Перевод «Шахнаме» на турецкий язык в четырех томах, без соблюдения размера и рифмы, был выполнен в сороковые годы и опубликован в пятидесятые министерством национального образования. Я быстро его проглотил.

Повествование, начавшись в жанре страшной сказки, продолжалось как назидательное произведение, поднимающее вопросы управления государством, семьи и нравственности. На меня произвел большое впечатление труд Фирдоуси, посвятившего всю свою жизнь творению, которое заняло полторы тысячи страниц.

Собственная потеря помогла ему очень глубоко и искренне изобразить в своем произведении тему гибели сына на руках у отца. Если бы я смог стать писателем, то я хотел бы написать что-то вроде подобной бесконечной легенды, которая бы охватывала все, судила о каждой детали, удивляла, волновала и печалила своей человечностью. Книга «Геологическая структура Турции», которую я задумывал, должна была получиться именно эпической энциклопедией! Я собирался рассказать обо всех подземных морях, о горных цепях и обо всем, что есть под землей, перебирая слой за слоем, породу за породой.

Читая «Шахнаме» и перейдя после легенд про дэвов, чудовищ, джиннов и шайтанов к приключениям смертных шахов и смелых героев, к повседневным проблемам отцов, детей, семей и государств, я внезапно почувствовал, что нахожусь среди хороших знакомых. Волей-неволей я начал думать и о Махмуде-усте.

В историях о Эдипе и о Сухрабе было много общего, но было и различие: Эдип убивает своего отца Лая, а Сухраба убивает его отец Рустам. В первой истории сын является отцеубийцей, а во второй отец является сыноубийцей.

Но эта разница лишь сильнее подчеркивала сходство. В «Шахнаме» читателю многократно напоминали о том, что Сухраб не знал своего отца (точно так же, как Эдип). И читатель думал: если Сухраб не знает, что тот, кого он собирается убить – его отец, то он не виноват.

Битва отца и сына затягивалась, таким же образом затягивалось и расследование Эдипа, который пытался выяснить, кто убил прежнего царя. В первый день Рустам и его сын Сухраб сражались на пиках, а когда пики обоих сломались о доспехи, они продолжили поединок на кривых мечах. Всякий раз, когда отец с сыном скрещивали мечи, воины обеих армий видели, как искры разлетаются вокруг. Долго ли, коротко ли, но и мечи они сломали и после этого вынули палицы. От силы ударов палицы и щиты погнулись. Лошади падали от усталости. В Онгёрене в бродячем театре Рыжеволосой Женщины был коротко представлен только конец той битвы.