Селеста Инг - Все, чего я не сказала
Фиск тоже прислоняется к перилам.
– Мы просто хотели поболтать с глазу на глаз, Нейтан. Может, ты вспомнил что-нибудь? Иногда братьям-сестрам известно друг о друге всякое, а родители и знать не знают, понимаешь?
Нэт пытается выдавить какое-никакое «да», но не получается. Он лишь кивает. Сегодня, вдруг вспоминает он, ему должны были выдать аттестат.
– Лидия часто уходила из дома тайком, одна? – спрашивает Фиск. – Тебе нечего бояться. Тебе ничего не грозит. Просто расскажи, что знаешь.
«Просто» да «просто» – будто просит о крошечной услуге, сделать мимоходом и забыть. Поговори с нами. Выложи нам ее тайны. Расскажи нам всё. Нэта трясет. От полицейских это явно не укрылось.
– Она раньше удирала ночью из дома? – спрашивает полицейский помоложе.
Нэт сглатывает, старается взять себя в руки.
– Нет, – сипло отвечает он. – Никогда, нет.
Полицейские переглядываются. Затем тот, что помоложе, садится на перила рядом с Нэтом – будто пацан перед уроками, к шкафчику прислонился, можно подумать, они тут друзья. Вот, значит, какая у него роль. Прикинуться дружбаном, уломать, разговорить. Ботинки у него начищены до блеска, и в них отражается солнце – мутные пятна света на носах.
– Лидия обычно ладила с родителями? – Полицейский ерзает, и перила скрипят.
Может, деточка, тебе тоже в какой-нибудь клуб вступить? С новыми людьми познакомишься. Не хочешь взять летний курс? Должно быть интересно.
– С родителями? – переспрашивает Нэт и сам еле узнает свой голос. – Конечно, ладила.
– Они при тебе когда-нибудь ее били?
– Били?
Лидию? Да с нее пылинки сдували, ее холили и лелеяли, Лидию – прекраснейший из цветочков. Лидию, о которой мать думала непрестанно и, даже читая, загибала углы, показать дочери статью – Лидии должно понравиться? Лидию, которую отец, приходя с работы, целовал первой?
– Они бы никогда не ударили Лидию. Они ее обожали.
– Она не говорила, что хочет нанести себе вред?
Перила расплываются. Нэт в силах только головой потрясти. Решительно. Нет. Нет. Нет.
– Как тебе показалось, она была расстроена накануне вечером?
Нэт задумывается. Он хотел рассказать ей про колледж, про густо-зеленую листву против темно-красного кирпича, про то, как там будет клево. Как впервые в жизни он стоял во весь рост, как с этого нового ракурса весь мир виделся ему шире, больше, ярче. Но Лидия за ужином ни звука не проронила, а потом сбежала к себе. Нэт подумал, она устала. Подумал: «Завтра расскажу».
И тут, к своему ужасу, он плачет, и мокрые неопрятные слезы текут по носу и капают за ворот.
Полицейские отворачиваются, Фиск закрывает блокнот, выуживает из кармана носовой платок.
– Себе оставь, – говорит он, протягивая его Нэту, разок с силой сжимает ему плечо, а затем полицейские уходят.
В кухне Мэрилин осведомляется у Джеймса:
– Мне что теперь, спрашивать у тебя дозволения заговорить в обществе?
– Я не об этом. – Джеймс облокачивается на стол, руками подпирает лоб. – Но нельзя разбрасываться обвинениями. Нельзя поливать грязью полицию.
– А кто поливает? Я просто спросила. – Мэрилин роняет чашку в раковину и включает воду. В стоке буйно набухает мыльная пена. – «Проверяем все версии»? Он и слушать не стал, когда я сказала, что это мог быть кто-то чужой.
– Потому что ты истеришь. Ты один раз услышала новость по радио и теперь выдумываешь. Хватит уже. – Джеймс так и не поднял головы. – Мэрилин, пожалуйста, хватит.
Следует краткая пауза, и Ханна сползает под стол, съеживается, обнимая коленки. Скатерть полумесяцем отбрасывает тень на линолеум. Пока так сидишь, поджав пальцы на ногах, родители не вспомнят, что она тут. Ханна раньше не слышала, чтоб они ругались. Иногда препираются о том, кто забыл завинтить крышечку на зубной пасте или кто оставил свет в кухне на всю ночь, но потом мать сжимает отцовскую руку, а отец целует мать в щеку, и все опять хорошо. На сей раз иначе.
– То есть я просто истеричная домохозяйка? – Голос у Мэрилин холоден и остер, как стальное лезвие, и Ханна под столом перестает дышать. – Так или иначе, кто-то виноват. Если я сама должна выяснять, что с ней случилось, – я буду выяснять сама. – Она трет столешницу полотенцем и швыряет его на пол. – Казалось бы, тебе тоже должно быть интересно. Но ты смотри-ка. «Разумеется, офицер. Спасибо вам, офицер. Большего и требовать нельзя, офицер». – Сток давится мыльной пеной. – У меня, знаешь ли, свои мозги есть. В отличие от некоторых я не пресмыкаюсь перед полицией.
В тумане бешенства Мэрилин не думает, что говорит. Но слово вылетает пулей и застревает у Джеймса в груди. Эти четыре слога – пресмыкаться – взрываются картинами: согбенные кули в остроконечных шляпах, китайцы с косичками сложили ладошки. Покорный прищур. Подобострастные поклоны. Джеймс давно подозревал, что таким его все и видят – и Стэнли Хьюитт, и полицейские, и кассирша в продуктовом. Только вот не думал, что и Мэрилин тоже.
Он роняет мятую салфетку на пустой стол и со скрежетом отодвигает стул.
– У меня лекция в десять, – говорит он.
Ханна из-под скатерти смотрит, как отцовские ноги в носках – на пятке вот-вот прорвется крохотная дырочка – удаляются к лестнице в гараж. Пауза – отец надевает туфли, – и рокочет гаражная дверь. А затем, едва заводится машина, Мэрилин хватает из раковины чашку и мечет на пол. По линолеуму скачут осколки фарфора. Ханна не шевелит ни единым мускулом, а ее мать бежит наверх и хлопает дверью спальни, а ее отец задом сдает со двора, а машина постанывает и, рыкнув, катит прочь. Лишь когда наступает полнейшая тишина, Ханна смеет выползти из-под стола, собрать фарфоровые обломки из мыльной лужи.
Скрипит парадная дверь, и в кухне появляется Нэт – глаза и нос красные. Ясно, что он плакал, но Ханна делает вид, будто не заметила, головы не поднимает, складывает осколки в горсть.
– Что тут такое?
– Мама с папой поссорились. – Ханна ссыпает бывшую чашку в мусорное ведро и вытирает руки о штанины клешей. Вода, решает она, как-нибудь и сама высохнет.
– Поссорились? Из-за чего?
Ханна переходит на шепот:
– Не знаю. – Сверху, из родительской спальни, ни звука, но Ханна дергается. – Пошли на улицу.
Снаружи они не сговариваясь сворачивают к озеру. Ханна на ходу внимательно озирает улицу, будто отец еще за углом, уже не сердится, готов вернуться домой. Ничего не видно, кроме редких припаркованных машин.
Но инстинкты Ханну не подводят. Джеймса, едва он выезжает со двора, тоже манит озеро. Он объезжает его раз, потом другой. Слова Мэрилин эхом отдаются в голове. «Не пресмыкаюсь перед полицией». Снова и снова он слышит это нескрываемое отвращение, это пренебрежение. И Мэрилин не упрекнешь. Как Лидии быть счастливой? Ли выделялась в толпе учеников. Мало кто был близко с нею знаком. Вероятен суицид. Он проезжает причал, где Лидия села в лодку. Затем поворот в тупик, где дом. Затем снова причал. Где-то в центре этого круга его дочь, одинокая, без друзей, в отчаянии нырнула в воду. «Лидия была очень счастлива, – сказала Мэрилин. – Кто-то виноват». Кто-то, думает Джеймс, и в горло ему будто кол вбили. Невыносимо смотреть на это озеро. Тут он понимает, куда его тянет.
Про себя он сто раз отрепетировал, что скажет Луизе, и утром проснулся с этой речью на губах. Это была ошибка. Я люблю жену. Это больше никогда не повторится. А сейчас Луиза открывает дверь и с губ его срывается:
– Прошу тебя.
И она бережно, благородно, божественно принимает его в объятия.
В ее постели можно перестать думать – о Лидии, о газетах, об озере. О том, что делает дома Мэрилин. О том, кто виноват. Джеймс сосредоточивается на изгибе Луизиной спины, на бледном шелке ее бедер, на черной волне волос, что снова, снова и снова оглаживает его по лицу. После Луиза обхватывает его руками сзади, как ребенка, и говорит:
– Останься.
И он остается.
А Мэрилин делает вот что: расхаживает по спальне Лидии, от гнева вся в мурашках. Ясно же, что думает полиция, – они так прозрачно намекают. «Нет никаких свидетельств, что с ней кто-то был в лодке. Как по-вашему, Лидия была одинока?» И ясно, что Джеймс с ними согласен. Но ее дочь не могла быть так несчастна. Ее Лидия, вечно улыбчивая, вечно услужливая? Конечно, мам. Я с удовольствием, мам. Допустить, что Лидия совершила такое сама… да нет, Лидия слишком их любила. Каждый вечер перед сном находила Мэрилин где угодно – в кухне, в кабинете, в прачечной – и смотрела в глаза: «Мам, я тебя люблю. До завтра». Даже в последний вечер так и сказала – завтра, а Мэрилин на ходу приобняла ее, чмокнула в плечо и сказала: «Ложись скорее, поздно уже». Тут Мэрилин оседает на ковер. Если б она знала, она бы обнимала Лидию чуть дольше. Поцеловала бы. Обхватила бы дочь руками и ни за что бы не отпустила.
