Сара Маккой - Дочь пекаря
– Не сиди под яблоней[29], – промурлыкала она себе под нос.
Она вообразила Элси, разодетую для нацистского рождественского бала. Среди наци, сказала Элси, встречались «неплохие люди». Неплохие нацисты? Это не оксюморон?
– Похоже, у некоторых был хороший денек, – сказал Рики, заглядывая в ванную.
Кольцо с плеском упало в воду. Реба подтянула колени к груди.
– А я и не слышала, как ты вошел.
Он сел на край ванны.
– Приятно видеть тебя…
– Еще бы не приятно. Все парни любят голых телочек.
Она обхватила колени руками. Рики поправил мокрую прядь волос, прилипшую к ее щеке.
– Это, конечно, правда, но я хотел сказать «счастливой». Рад видеть тебя счастливой.
Он принес с собой металлический ноябрьский холод. Кожа у Ребы покрылась мурашками. Она подвинула ноги к горячей струе из-под крана. Пальцы защипало. Реба протянула Рики бокал:
– Вот, балуюсь тут стариком шардоне.
– Я пас. Трудный денек выдался. – Он зевнул. – Арестовал молодую мамочку с двумя детьми. Нашел их на Юго-Западе. Звонила местная – какая-то дама из Северной Каролины.
– У них хорошая свинина. Ты когда-нибудь ел тамошнее барбекю? Вообще не похоже на техасское. Больше соуса, меньше дыма, – сказала Реба, пытаясь сменить тему. Рики каждый день приходил с новой душещипательной историей, а ей не хотелось грузиться на ночь глядя.
– Дети так испугались, – продолжал Рики. – Она ведь все отдала, чтоб ее перебросили. – Он покачал головой. – Ей-богу, дико жаль, что пришлось их отправить обратно.
Реба дотронулась ногой до крана.
– Это твоя работа. Для блага нашей страны. – Он ей сам сто раз это говорил.
– Знаю. Но в последнее время… – Он потер жилку на переносице. – Сейчас не то что два года назад. Раньше приезжали мужики, делали деньги – и обратно. А теперь семьи. Женщины с детьми. Они правда такие же, как я и ты. Просто родились не на той стороне реки.
– Ничего они не такие же. – Она села чересчур поспешно, и вода плеснула через край. – Ты американец, окончил колледж. Они – нелегалы, нарушили закон. Почему это ты – такой же? Тебе надо как-то… я не знаю… эмоционально дистанцироваться. Как я – от тех, кого интервьюирую. Я работать не смогу, если буду за всех переживать. – Соски на холоде затвердели, и Реба снова погрузилась в воду.
Из крана капало. Она глотнула вина.
Когда-то она писала статью об иммиграционном законодательстве. Тогда она, между прочим, и встретила Рики; и разве не его голос на диктофоне сообщал, что закон ни для кого не делает исключений? Он всегда видел мир черно-белым, и в этом была приятная надежность. А теперь Рики вдруг различает оттенки серого. Это неуютно.
– Надо немножко отстраниться. Нельзя все так близко к сердцу, – продолжала она. – В конечном счете тебе же оказывается хуже. По моему опыту – точно. – Она налила жидкого мыла на розовую губку. – Потри спинку.
Он взял губку.
– Это наивно, если не сказать бездушно, а?
Она развела руками айсберги пузырей.
– Но это правда.
– Да ну? – Он кругами потер ей плечи. – А мне кажется, это страх. Когда отгораживаешься от людей заборами, выходит больше вреда, чем пользы. Каждому из нас кто-то нужен, Реба.
– Строишь благородного ковбоя. – Она повернулась, чтоб ему было удобнее тереть. – Конечно, каждому кто-то нужен, но это не значит, что их героем должен быть ты. – Она сглотнула комок в горле.
В глубине души она хотела, чтобы все было просто, как в финале вестерна: верхом, навстречу закату, без страха и разочарования, – но она давным-давно выучила, что доверие штука хрупкая. На фоне заката – герой. А при свете лампы в гостиной все тускнеет.
– Я бы, может, и хотел. – Рики обмакнул мочалку в воду и выжал Ребе на спину.
– Тогда ты выбрал не ту профессию. – Реба сделала глубокий выдох и забрала губку. Ей не хотелось разжевывать. Не было сил. Сменим тему. – Сегодня брала интервью у той немецкой дамы в пекарне. – Реба потерла лодыжки. – Она мне рассказала, что во время войны гуляла с нацистом.
Рики подался назад:
– Она нацистка?
– Сейчас точно нет. Насчет тогда – не уверена. – Ты или расист или не расист, середины тут нет. Вот таким она его знала.
– Середины нет, – повторила она, но прозвучало как вопрос.
Рики повернул ее лицом к себе и твердо сказал:
– Нет.
– Ну да, согласна, – кивнула она. В голове клубилось тепло. – Но своих ведь всегда ценишь выше чужих?
– Но мы все – люди.
– Люди предают друг друга.
Кольцо с бриллиантом сверкнуло в воде. Рики продел палец сквозь цепочку.
– На пальце оно бы смотрелось лучше.
Реба отпрянула, и кольцо упало в мыльную пену.
– Ты опять начинаешь?
– Да я только хотел сказать…
– Я знаю, что ты хотел сказать. – Она поскребла мочалкой небритые ноги.
– Реба, я очень терпеливый. – Он встал. – Но приходит время, как ты говоришь, сделать выбор. Реба плюхнула ногой по воде.
– Я и сделала. Вот! Я здесь. Зачем ты на меня давишь?
Она терла колени, пока они не покраснели. Дыхание участилось.
– Мы четыре месяца не можем назначить дату свадьбы, мы об этом вообще не говорили. Елки-палки, ты небось даже семье ничего не сказала.
Она все терла, не глядя на него. Вода выплескивалась на пол.
– Реба, поговори со мной.
Она перестала тереть. А что она может сказать? Она любит его, но что за жизнь их ждет? Он предлагает не городить заборов, а сам именно что городит. Привязал ее к этому пограничному городку, держит в своем загончике с колючей проволокой. С той минуты, как она приняла его предложение, ей хочется сбежать, причем как можно быстрее. Та прежняя Реба из Вирджинии куда-то делась, но и новая тоже какая-то не такая. Джейн удачно выразилась: зависла между тем и этим, между Западом и Востоком, между той Ребой, которая была, и той, которой хочет стать. И на границе ее удерживают только Рики и кольцо на шее.
– Надо таблетку выпить от головы, – сказала она и потерла виски.
Рики вздохнул:
– Реши уже что-нибудь. Хватит тянуть резину.
Реба, тяжелая, как камень, считала пузырьки на воде.
Четырнадцать
Программа Лебенсборн
Штайнхеринг, Германия
1 января 1945 года
Милая Элси,
Предложение от офицера! Конечно, соглашайся. Элси, я так рада за тебя. И, честно говоря, завидую. Знаю, что все для блага нации, но это же не предательство – хотеть встретить мужчину (любого возраста!), который готов жениться. Мне твердят, что мы занимаемся воспроизводством немцев, а не любовью. Но по любви я скучаю, и если бы Петер был жив, то все сложилось бы иначе. Я часто об этом думаю. Я была бы как ты – невеста эсэсовца. Конечно, если б я знала, что беременна Юлиусом, я настояла бы на свадьбе перед его отъездом в Мюнхен. Но что проку в этих размышлениях. Петера нет. От судьбы не уйдешь. Все, что ни делается, – к лучшему. Священник всегда так говорил, верно?
Я давно не была в церкви. Программа не поощряет религиозность, но я все-таки ношу свой оловянный крестик. Помнишь, папа подарил нам их на ту Пасху, когда герр Вайс случайно опрокинул тещин стол в пасхальный костер. Хотя мы знали, что он это сделал нарочно, за то, что она не разрешала ему курить трубку в доме! Мне и сейчас смешно вспоминать ее лицо.
Тогда я и Петера встретила – на весеннем празднике. Он был такой красивый в форме гитлерюгенда и так гордо показывал всем девчонкам медаль лучшего стрелка в классе. Волк в овечьей шкуре! В гимназии он был тихим мальчиком и пах апельсинами, которые мама давала ему на завтрак. А потом гитлерюгенд его так… изменил. Мужчина, завоеватель. Живешь с человеком, живешь… и вдруг его лицо озаряет молния, и видишь то, чего раньше не замечала, и, как ни старайся, уже невозможно перестать видеть. Ну это я просто болтаю… Да, я любила Петера, но одной любви недостаточно. По моему опыту это так. Здорово, что Йозеф и папа дружат. Мама права. Это хороший жених, Элси.
Сегодня купила красивую ткань для нового платья. Моя подруга Овидия работает в магазине тканей – говорит, это ручное тканье из шерсти итальянского барашка. Я послала отрез маме, она сошьет юбку. Она так хорошо вышивает. Я еще не решила, красные маки или белые эдельвейсы. Ты как думаешь? Или пусть выберет мама, но она всегда говорит, что мне идет красный. А я тем временем шью коричневый лиф, он подойдет к любому цвету. Надеюсь, к нашему весеннему приезду я успею. Мама способна сшить платье за неделю, но у меня нет ни ее сноровки, ни твоей сметки. К тому же я еще не похудела после рождения двойняшек, а хочется, чтобы платье сидело как надо. В Программе детей отлучают от груди быстро, так что я должна похудеть.
Девочка замечательная, розовенькая и крепенькая, как херувимчик. А вот мальчик что-то не выправляется. Он не дотягивает до стандартных размеров, зато очень смирный. Никогда не плачет и не беспокоится, как сестренка. Нянечки говорят, он целыми днями лежит в колыбельке и молчит, иногда они вообще про него забывают. Во время кормлений девочка высасывает все молоко, а мальчик только спит у груди. Они такие разные. Трудно поверить, что жили в одном животе. Доктора о мальчике беспокоятся. Хотя я знаю, что он не мой, а дитя Родины, меня все-таки тянет защитить его. Когда я держу его, все косточки прощупываются. Я зову его Фридхельм, а когда выправится, ему дадут новое имя.
