Зулейка Доусон - Форсайты
Расставшись со свекровью и кузиной, Флер решила прогуляться по Саут-Одли-стрит и потом пройти домой через Грин-парк. Надо будет по дороге взглянуть на витрины хозяйственного магазина: необходимо купить новый кофейный сервиз для утреннего завтрака. Она свернула за угол, и сразу же ее внимание привлекла фигура стройного высокого человека в темном, идущего не спеша по противоположному тротуару в ту же сторону, что и она. Металлический наконечник тщательно свернутого зонтика постукивал в такт его легким шагам. Она машинально и с приятным чувством отметила его изящество и стройность, и только тут до нее дошло, кто это… Конечно же, это был Баррантес. Он улыбнулся, узнав ее, потом переложил зонтик в левую руку и почтительно приподнял правую, как бы спрашивая позволения нарушить ее планы. Неотступен, как тень! Вот именно, он был похож на удлиненную вечернюю тень или искусно вырезанный из бумаги силуэт: вкрадчивый, взвешивающий каждое свое движение и в то же время скрытный, не раскрывающий ничего из того, что происходило у него в душе. Флер внимательно следила за ним, пока он пересекал улицу. Она подозревала – почти безо всяких к тому оснований, опираясь лишь на редко изменяющую ей интуицию, – что он принадлежит к той породе людей, которые умеют неожиданно возникнуть перед знакомыми, причем появление их никогда не бывает неуместным, никогда нежеланным, они всегда знают, когда пора откланяться, и тем не менее непременно возникают. В будущем не мешает быть настороже.
– Леди Монт! – с легким – типичным для него, как тотчас подумала Флер, – поклоном, он взял ее руку в перчатке, осторожно соразмеряя силу своего рукопожатия с ее легким. – Наша неожиданная встреча дает мне шанс поблагодарить вас еще раз, – его «bel canto» голос звучал певуче, завораживал.
– В этом нет никакой нужды, сеньор Баррантес, – возразила Флер резче, чем хотела.
– О-о? Вы уже получили мои цветы?
Еще бы! У них дома, на Саут-сквер, уже ощущается нехватка ваз.
– Получила. Чудесные!
– Не менее чудесен был вечер.
Единственное, чего хотела Флер, это продолжить свой путь, но раз уж он шел в том же направлении, они пошли рядом в ногу по посветлевшему тротуару, чуть менее пыльному, чем перед дождем. Его, по-видимому, вполне удовлетворяло воцарившееся между ними молчание, согласованный звук их шагов и легкое постукивание зонтика в промежутках. Флер, не разделявшую этого чувства, постепенно начало раздражать его непринужденное спокойствие. Она сделала еще несколько шагов, прежде чем положить конец ситуации, предполагавшей некоторую душевную близость.
– Скажите… – начала она, и в тот же момент ее случайный спутник произнес:
– Хотел бы я знать… – После чего оба остановились на месте. Он снова слегка наклонил голову. Ничто не тревожило гладкой поверхности его самообладания. – Простите! Прошу вас…
Флер уже забыла, что, собственно, она хотела сказать. Ей просто хотелось нарушить как-то затянувшееся молчание, поэтому она возразила:
– Нет, нет. Что вы хотели спросить?
– Вы можете счесть это за излишнюю смелость с моей стороны.
– Это уж предоставьте судить мне самой. – Флер тут же поняла, что пожалеет о своих словах, сказанных исключительно для того, чтобы овладеть положением. Что бы он ни сказал теперь, она вынуждена будет согласиться.
– Мне очень важно узнать ваше мнение относительно одной вещицы, которую я увидел сегодня утром, и я хотел попросить вас… Это совсем недалеко отсюда… Но я забылся. – Он вдруг резко нахмурил брови, и это невольно подтвердило искренность его слов. – У вас, без сомнения, другие планы.
– Нет, – ответила Флер быстрее, чем следовало, но ее охватило желание возразить не медля ни минуты, опровергнуть любое его представление о себе. – Немного времени у меня есть.
– Отлично! – воскликнул он, громко пристукнув зонтиком по тротуару. Из чего Флер поняла, что сделала большую ошибку, плохо воспользовалась своими картами. Чувство это было для нее новым. Баррантес осторожно взял ее под руку и перевел через улицу, после чего они свернули на Хилл-стрит и пошли в восточном направлении.
Затем они пересекли Беркли-сквер, по Брэтон-стрит дошли до Нью-Бонд-стрит и по Клиффорд-стрит до Корк-стрит. Все это время ни один из них не проронил ни слова, которое нарушило бы то, что встречные, по всей вероятности, воспринимали как молчаливое согласие давних друзей. Перестук по тротуару четырех каблуков и его зонтика создавали ритм, следуя которому шла Флер, полностью погруженная в свои мысли. Никогда прежде ей не приходилось встречать кого-то, кто мог бы потягаться с ней в искусстве держать в руках все нити светских отношений. Его умение владеть собой, любезность, манеры, его шарм и – превыше всего – живость ума были абсолютно равны ее собственным, ставили их на одну доску. Она видела в нем противника и в то же время понимала, что есть в его характере что-то родственное. На самом краю сознания формировалось что-то неясное, подобно тому, как несколько раньше формировались обложившие горизонт темные тучи, таившие в себе угрозу летнему дню. Еще вчера вечером слабое подозрение насчет этого закралось ей в душу, а сейчас она уже была совершенно уверена в том, что он прекрасно сознает их схожесть и, более того, готов преподать какие-то дотоле неизвестные ей законы мастерства. Фантастическая мысль! И тем не менее она физически ощущала ее, а его безукоризненная учтивость по отношению к ней полностью это подтверждала! И фатализм, который в другое время Флер посчитала бы опасным потворством, завладел ею, заменив собой азарт борьбы. Может, принять вызов? Существует ли для нее возможность применить как-то свою энергию в этом мире утраченных возможностей? «Мама знает лучше!» En avant! [21]
Находясь в таком настроении, Флер обнаружила, что, к счастью, она оказалась способна не выказать удивления, узнав место, к которому подвел ее аргентинец. Подобно пациенту, приходящему в себя после наркоза, она сознавала, что подверглась операции, но не испытала никакой боли, поняв, что они стоят перед галереей Джун Форсайт – места, где она впервые встретила Джона.
Баррантес подошел к меньшей из двух витрин, боковые стенки которых образовывали небольшой раструб, выходивший в прихожую. Он жестом пригласил ее подойти. Стоя совсем рядом с аргентинцем, поскольку раструб даже в самом широком своем месте не был достаточно поместителен, Флер увидела в витрине небольшую пастель, стоявшую на подставке.
– Это, должно быть, ваш родственник, леди Монт, – сказал он, – Джолион Форсайт.
Она взглянула на подпись художника – фамилия, которую когда-то носила она сама, и дата. И в памяти возник отзвук голоса молодого человека, произнесшего слова, на всю жизнь застрявшие у нее в сердце: «Форсайт? Знаете, ведь это и моя фамилия. Может, мы родственники?» – это были первые слова, которые она услышала от него.
– Да, – услышала свой голос Флер – он звучал будто издалека, хотя ей казалось, говорит она как обычно. – Он двоюродный брат моего отца.
И тут она поняла, что слова аргентинца, рикошетом отскочившие от стекла, которое отделяло ее от картины в серебряной рамке, содержат и еще одно значение. 1909 год. Маленькому мальчику в матроске было на вид лет семь или восемь, так же как и ей самой в то время. Она смотрела на детское личико под шапкой светлых волос. Сомнений быть не могло – однако в душе ее, пока она стояла в узенькой прихожей, ощущая легкую дрожь в коленях, не было места жалости. Флер невольно дотронулась до стекла. Как хорошо было бы проникнуть внутрь, потрогать его волосы, разгладить морщинку между бровями, с детства придававшую ему сходство со львенком. Конечно, мальчик был не кто иной, как Джон!
– Очаровательная вещица, на мой вкус, – сказал Баррантес. – Видно, что художник работал с увлечением. Качество не так часто встречающееся. А мальчуган сосредоточен на чем-то.
Да, он всегда был на чем-то сосредоточен. Как удалось иностранцу найти столь точное слово!
Чтобы глаза не выдали ее собственных чувств, Флер все ниже наклонялась к картине и в конце концов коснулась лбом витрины. Приложившись к холодному стеклу, она мгновенно выпрямилась и снова насторожилась. Отражающийся в стекле Баррантес внимательно наблюдал за ней, не двигаясь, точно приготовившийся к прыжку кот. Она повернулась к нему и светски улыбнулась: голос и глаза ее были холодны и тверды, как стекло.
– Вот именно, сосредоточен! Я думаю, что это мой двоюродный брат Джон Форсайт, хотя мне казалось, что его отец писал исключительно акварели.
– Ага! Я так и думал, что история картины должна быть вам известна…
Оборвав себя, он поспешно толкнул зонтиком входную дверь, распахнул ее и, отодвинувшись к противоположной витрине, прижался спиной к стеклу, в то время как крупная женщина, державшая на руках собачонку с приплюснутым носом, проследовала мимо них через тесную прихожую. Выйдя за дверь и остановившись под навесом, она, не обращая внимания ни на что, кроме неба, к которому был возведен ее недоверчивый взгляд, повернулась и, громко выразив свое недовольство, зашагала к Пиккадилли. Баррантес оторвался от витрины, но не выпустил дверь из рук.
