Элизабет Страут - Меня зовут Люси Бартон
Когда я вернулась домой, было лето, и я носила платья без рукавов, не сознавая, какая я тощая. Но я замечала, что, когда я шла по улице, чтобы купить продукты для детей, люди смотрят на меня со страхом. Я приходила в ярость от того, что они смотрели на меня с опаской. Вот так же смотрели на меня дети в школьном автобусе, опасаясь, как бы я не села рядом с ними.
Костлявые и изможденные мужчины продолжали проходить мимо.
Когда я была ребенком, наша семья посещала конгрегациональную церковь. Мы были там изгоями, как и всюду. Даже учитель воскресной школы игнорировал нас. Однажды я опоздала в класс, и все стулья были заняты. Учитель сказал: «Просто сядь на пол, Люси». В День благодарения мы приходили в особый зал в церкви, и нас угощали обедом. В этот день люди относились к нам лучше. Мэрилин, которую мама упомянула в больнице, иногда приходила вместе со своей матерью. Она подавала нам фасоль и подливку и клала на стол булочки и маленькие пластиковые контейнеры с маслом. Люди сидели за столом вместе с нами, и я не помню, чтобы на этих обедах в День благодарения на нас смотрели с презрением. Много лет мы с Уильямом ходили в приюты Нью-Йорка в День благодарения и раздавали угощение, которое приносили. Но всегда казалось, что индейки и ветчины слишком мало – даже если приюты были не очень большими. В Нью-Йорке мы угощали не только конгрегационалистов – часто попадались цветные, а порой душевнобольные. Однажды Уильям сказал: «Я больше не могу этим заниматься», и я ответила «о’кей» и тоже перестала это делать.
А люди, которые мерзнут! Я не могу это вынести! Я читала статью в газете о пожилой паре в Бронксе, которая не могла оплачивать счета за отопление. Они сидели в кухне с открытой духовкой. Каждый год я давала деньги, чтобы такие люди не мерзли. Но я чувствую себя неловко оттого, что сейчас пишу об этом. Моя мать сказала бы: «Прекрати хвастаться, Люси-Сукина-Дочь-Бартон»…
Добрый доктор сказал, что может пройти много времени, прежде чем я наберу свой прежний вес. И он оказался прав – хотя я и не помню, сколько именно времени потребовалось. Я ходила к нему на осмотр – сначала раз в две недели, потом раз в месяц. В этих случаях я старалась принарядиться. Помню, как примеряла разные наряды перед зеркалом, пытаясь увидеть себя его глазами. В офисе доктора люди были в приемной, в комнате для осмотра и в его кабинете – что-то вроде ленты конвейера с разным человеческим материалом. Я думала о том, как много задов он видел и какие они, должно быть, разные. Рядом с моим доктором я всегда чувствовала себя в безопасности, чувствовала, что его заботят мой вес и мое состояние. Однажды я ждала своей очереди возле его кабинета, прислонившись к стене. На мне было синее платье и черные колготки. Он беседовал с очень старой женщиной, очень тщательно одетой. Это роднило меня с ней: стремление выглядеть перед нашим доктором опрятными. Она сказала:
– У меня метеоризм. От этого становится так неловко. Что мне делать?
Он покачал головой и посочувствовал:
– Да, хоть вешайся.
Мои девочки повторяли: «Да, хоть вешайся», когда попадали в трудную ситуацию: я часто рассказывала при них эту историю.
Не знаю, когда я видела этого доктора в последний раз. За те годы, что прошли после моего пребывания в больнице, я ходила к нему несколько раз. Однажды я пришла в назначенный день, и мне сказали, что он ушел на пенсию и я могу показаться его коллеге. Я могла бы написать ему письмо, чтобы сказать, как много он для меня значит, но в моей жизни были проблемы, и я не могла сосредоточиться. Так я ему и не написала. И никогда больше не видела. Он просто исчез – этот славный, чудесный человек, который был моим задушевным другом в больнице так много лет назад. И это тоже нью-йоркская история.
Когда я была на занятиях у Сары Пейн, в класс зашла слушательница из другой группы повидать ее. Это было в конце занятий, и люди иногда задерживались, чтобы поговорить с Сарой. Эта студентка из другой группы вошла и сказала:
– Мне в самом деле нравятся ваши произведения.
Сара поблагодарила ее и начала собирать вещи.
– Мне нравится книга о Нью-Гемпшире, – продолжала слушательница, и Сара слабо улыбнулась и кивнула. Направляясь к двери, слушательница сказала: – Когда-то я знала одного человека из Нью-Гемпшира.
У Сары был смущенный вид.
– В самом деле? – спросила она.
– Да, Джейни Темплтон. Вы не знакомы с Джейни Темплтон, не так ли?
– Нет.
– Ее отец был летчиком. Работал на авиалиниях. «ПанАмерикен» или что-то в этом роде, – продолжала слушательница. Эта женщина была немолода. – И у него был нервный срыв. Он начал разгуливать по их дому, мастурбируя. Кто-то рассказал мне позже, что Джейни это видела. Возможно, она тогда училась в средней школе, не знаю. И вот ее отец начал разгуливать по дому, мастурбируя.
Я вдруг так замерзла в жаркой Аризоне, что даже покрылась гусиной кожей.
Сара Пейн поднялась.
– Надеюсь, он не очень много летал на самолете – тогда о’кей. – Увидев меня, она кивнула. – До завтра, – сказала она.
Я никогда не слышала ни до, ни после, чтобы «Жуть» – как я называла это про себя – случалась где-то еще, кроме нашего дома.
Кажется, на следующий день Сара Пейн говорила нам о том, что садиться писать надо с открытой душой – открытой, как сердце Бога.
Позже, после того, как была опубликована моя первая книга, я пошла к доктору. Это была добрейшая женщина. Я написала на листе бумаги то, что рассказала слушательница о Джейни Темплтон из Нью-Гемпшира. И еще я записала то, что случалось в доме моего детства. Записала вещи, которые я выяснила о своем браке. Записала то, что не могла сказать. Она прочитала все это и сказала:
– Благодарю вас, Люси. Все будет о’кей.
Я видела мою мать всего один раз после того, как она навестила меня в больнице. Это было почти девять лет спустя. Почему я не приезжала повидаться с ней? Повидаться с отцом, увидеть брата и сестру? Повидаться с племянницами и племянниками, которых никогда не видела? Я думаю, просто легче было не приезжать. Муж не поехал бы со мной, и я не винила его. И – да, знаю, это попытка оправдаться, – мои родители, сестра и брат никогда мне не писали и не звонили, а когда я им звонила, это было тяжело. Я слышала в их голосе гнев и привычную обиду, словно они хотели сказать: «Ты не одна из нас». Как будто я предала их, уехав. Наверно, предала. Мои дети росли, и им все время было что-нибудь нужно. Те два-три часа, когда я могла писать, были ужасно важны для меня. А потом я готовила к публикации свою первую книгу.
Но моя мать заболела, и тогда я приехала к ней, в больничную палату в Чикаго, чтобы сидеть в изножье ее кровати. Я хотела дать ей то, что когда-то дала мне она: непрерывное бдение тех дней, которые она провела со мной в больнице.
Отец поздоровался со мной, когда я вышла из больничного лифта. Я бы не узнала его, если бы не благодарность в глазах этого незнакомца – благодарность за то, что я приехала ему помочь. Я не думала, что он когда-нибудь будет выглядеть таким старым. Гнев, который я когда-либо ощущала – или который ощущал он, – больше не имел к нам отношения. Отвращение, которое я питала к нему почти всю жизнь, исчезло. Это был старик в больнице, у которого умирала жена. «Папа», – сказала я, пристально глядя на него. На нем были измятая рубашка и джинсы. Думаю, он постеснялся обнять меня, так что я сама его обняла. И мне вспомнилось тепло его руки у меня на затылке. Но в тот день в больнице он не положил руку мне на затылок, и что-то во мне – в самой глубине – прошептало: «Ушло».
Мать сильно мучилась. Она умирала. Я не способна была в это поверить. Мои дети были тогда тинейджерами, и особенно меня беспокоила Крисси: не слишком ли много она курит сигарет с марихуаной. Поэтому я часто звонила им. На второй вечер, когда я сидела возле мамы, она спокойно сказала:
– Люси, мне нужно, чтобы ты кое-что сделала.
Я встала и подошла к ней.
– Да, – ответила я. – Скажи, что нужно сделать.
– Мне нужно, чтобы ты уехала. – Она сказала это спокойно, и в ее голосе слышалась решимость. Но, честно говоря, я запаниковала.
Мне хотелось сказать: если я уеду, то никогда больше тебя не увижу. У нас были свои сложности, но не заставляй меня уезжать! Я не вынесу, если никогда больше тебя не увижу!
Я сказала:
– О’кей, мама. О’кей. До завтра?
Она посмотрела на меня. В ее глазах стояли слезы, губы подергивались. Она прошептала:
– Пожалуйста, сейчас. Детка, пожалуйста.
– О, мамочка…
– Уизл, пожалуйста, – прошептала мама.
– Я буду скучать по тебе, – сказала я и заплакала. Я знала, что мама не выносит слез. Она сказала:
– Да, будешь.
Я наклонилась и поцеловала ее в волосы, свалявшиеся от болезни и долгого лежания в постели. А потом я повернулась и, взяв свои вещи, пошла не оглядываясь. Но когда я переступила через порог, то не смогла идти. Я крикнула, не оборачиваясь.
