Уильям Голдинг - На край света (трилогия)
– Зенобия! Расскажите мне все!
Если мой ответ показался вам несколько театральным, то вы правы – так оно и было. Мы словно бы перенеслись на сцену.
– О небо! Такой маленький листочек бумаги! Потерялся, пропал!
– Дорогая, я вам ничего не писал! – мигом соскочив с подмостков, открестился я.
Ее божественная грудь вздымалась все выше и выше.
– Оно от другого!
– Что ж, за других я не в ответе. Обращайтесь к ним, а мне пора. Всего…
Я хотел было ретироваться, но Зенобия вцепилась в меня еще крепче.
– Записка совершенно невинная, но… может быть неверно истолкована. Я, верно, обронила ее… о, Эдмунд, вы знаете где!
– Уверяю вас, когда я убирал каюту после известного вам события, я обязательно заметил бы…
– Прошу! Умоляю!
В ее взгляде читалась безусловная вера в меня, смешанная со страданием, которое, как известно, очень украшает и без того блестящие глазки. Впрочем, кому я это говорю – ведь вы, ваша светлость, по сей день окружены обожательницами, которые пожирают глазами того, кем они хотели бы, да не могут, обладать – кстати, не слишком ли грубо я льщу? Помнится, вы учили меня, что лесть чаще всего достигает цели, когда она приправлена истиной!
Зенобия прижалась ко мне и промурлыкала:
– Она должна быть в вашей каюте. Если ее обнаружит Виллер, я пропала!
И я тоже, черт побери! Неужели именно на это она и намекает?
– Ни слова больше, мисс Брокльбанк! Все понятно!
Я ушел в правую кулису. Или в левую? В театре все так запутано. Скажем так: я направился в свою просторную обитель по левому борту судна, открыл дверь, вошел, закрыл дверь и приступил к поискам. Не знаю ничего более отвратительного, чем искать небольшую вещицу в тесном помещении. Первое, что я обнаружил – в каюте толчется еще пара ног помимо моих. Я поднял глаза.
– Ступайте, Виллер! Ступайте!
Он повиновался. На бумажку я наткнулся почти сразу же после его ухода – как только отчаялся ее найти. Хотел налить воды в парусиновый таз и увидел там сложенный листок. Я схватил его и собирался было нести в каюту к Зенобии, но застыл, пораженный догадкой. Утром я совершил свое обычное омовение. После этого парусиновый таз был вылит, а койка заправлена.
Виллер!
Я мигом развернул бумажку и сделал глубокий вдох.
Записка была совершенно безграмотной.
ДРАГОЦЕНАЯ И ОБАЖАЕМАЯ НЕМОГУ БОЛЬШЕ ЖДАТЬ! Я НАКОНЕЦТО НАШОЛ МЕСТО ГДЕ НИКОВО НЕТ! СЕРЦЕ БЪЕТСЯ В ГРУДИ КАК НЕ БИЛОСЬ ДАЖЕ В МИНУТЫ ОПАСНОСТИ! ЛИШ НАЗОВИТЕ ВРЕМЯ И МЫ УЛЕТИМ НА НЕБЕСА!
ВАШ БРАВЫЙ МАРЯК
Бог мой, подумал я, что же это за вознесенный на вершину смехотворности лорд Нельсон? А Зенобия, очевидно, вообразила себя Эммой Гамильтон и поразила неизвестного «бравого маряка». Я совершенно запутался. Сперва полный достоинства мистер Колли, теперь записка… Саммерс с мушкетом Преттимена, который на самом деле – Брокльбанка… Я захохотал и кликнул Виллера.
– Пришлось вам у меня тут поработать. Что бы я без вас делал?
Виллер лишь молча поклонился.
– Спасибо за усердие. Вот вам полгинеи. Вы ведь иногда страдаете забывчивостью, не правда ли?
Слуга и взглядом не повел в сторону раковины.
– Спасибо, мистер Тальбот, сэр. Можете положиться на меня в любое время.
Он исчез. Я снова проглядел записку. Это явно не Деверель, джентльмен не может писать столь неграмотно. И что же теперь делать?
Был миг – и когда-нибудь, в далеком будущем, я наверняка над собой посмеюсь, – когда я, поддавшись магии театра, сообразил, как мне избавиться разом и от Зенобии, и от пастора: подкинуть записку в его каюту, а потом «обнаружить». Что это, сэр, неужто письмо к мисс Брокльбанк?! Как можно, ведь вы же слуга господень! Кайтесь, нечестивец, а пока позвольте поздравить вас с любовной интрижкой!
Последняя выдумка отрезвила меня, вызвав изумление и досаду. Подумать только – я, человек, считающий себя разумным и благородным, замышляю действо не то чтобы преступное, но низкое и постыдное! До чего же я докатился! Видите – я ничего не скрываю. Сидя на краешке койки, я пытался понять, что довело меня до гнусных мыслей, и решил, что корень всех бед лежит в драматической натуре Зенобии – то фарс, то мелодрама, одним словом: театр! Так пускай провозгласят во всех школах – Платон был прав!
Я встал, дошел до соседней каюты, постучал. Зенобия открыла, я сунул ей записку и вернулся к себе.
(Омега)
Омега, омега, омега. Сцена последняя, я уверен! Больше уж ничего не может случиться – разве что пожар, кораблекрушение, атака врага или чудо. И даже в этом, последнем, случае развязка, я уверен, будет театральной – нечто вроде божественного вмешательства. Хоть я и отказался позорить себя сим недостойным занятием, удержать весь корабль от лицедейства просто не в моих силах! Сейчас мне должно было бы предстать пред вами в мантии глашатая – к примеру, из вашего Расина… Ох, простите мне это «ваш», не могу думать о нем иначе… Или мне стоит держаться греков? Итак, спектакль. Трагедия или фарс? Но разве трагедия не основана на величии главного героя? Иначе как же он сможет величественно пасть? А фарс в нашем случае напоминает комедии с Полишинелем. Тут герой падает скорее в глазах общества. О смерти речи не идет. Он не выколет себе глаза, и разгневанные фурии не станут преследовать его: он не совершал злодеяний, не преступал законов, – разве что наш самодур-капитан держит еще парочку в запасе, для самых неосторожных.
Избавившись от записки, я вышел на палубу подышать свежим воздухом и поднялся на шканцы. Капитана там не было, вахту несли Деверель и престарелый гардемарин Дэвис, который при свете дня казался сущей развалиной. Я помахал Деверелю и вернулся, намереваясь перекинуться словечком с Преттименом, который с упрямством безумца патрулировал палубу (мне все больше и больше кажется, что этот человек не может представлять государственной опасности. Никто не принимает его всерьез. Тем не менее я помню свой долг и продолжаю водить с ним знакомство). Преттимен не обратил на меня внимания. Он смотрел на шкафут. Я последовал его примеру.
Каково же было мое удивление, когда я разглядел спину мистера Колли, который спустился со шканцев и проследовал на ту часть судна, что предназначалась для простонародья. Это и само по себе было удивительно, так как он пересек белую линию у грот-мачты, означавшую, что дальше им ходу нет – разве что по приглашению или по делу. Но еще удивительней было то, что Колли облачился в полное церковное одеяние! Стихарь, риза, капюшон, парик и шляпа под тропическим солнцем выглядели по крайней мере глупо! Двигался он торжественно, размеренным шагом, точно в церкви. Разлегшиеся на солнышке люди мигом вскочили – как мне показалось, несколько оробев. Мистер Колли исчез в кубрике. Видимо, именно об этом он говорил с Саммерсом. Наверное, матросам уже раздали ром – в самом деле, я припомнил боцманскую дудку и крики «За ромом подходи!», на которые не обратил внимания, потому что они стали уже слишком привычны. Судно шло легко, солнце жарило. Матросы наслаждались отдыхом или, как назвал это Саммерс, временем на «зашить-зачинить». Я постоял на палубе, почти не обращая внимания на гневные речи Преттимена по поводу, как он выразился, варварских пережитков, и с любопытством ожидая возвращения пастора. Ведь не закатит же он там полную службу? Хотя шел, вернее шествовал, он так, будто его окружала толпа каноников вместе с самим настоятелем, да еще и под звуки ангельского хора, – что, разумеется, не могло не возбудить во мне интереса. Я понял, в чем его ошибка. Не получивший власти по праву рождения, он переоценивал важность своего сана. И сейчас направлялся к низшим классам во всем блеске Церкви Торжествующей – или же Церкви Воинствующей[25]? Эта картина тронула меня, так как Колли являл собой одну из основ, которые привели английское или даже, не побоюсь этого слова, британское общество к тому расцвету, которым оно наслаждается и поныне. Только что передо мной прошла Церковь, а сзади, в своей каюте сидит Государство в лице Андерсона. Какой же кнут окажется более хлестким? Кошка-девятихвостка, которую капитан хранит в красном саржевом футляре (хотя при мне еще ни разу не применял), или умозрительное, выдуманное наказание – страх перед адским огнем? Потому что, судя по оскорбленному и вместе с тем величавому виду мистера Колли, ему нанесли какую-то обиду – уж не знаю, настоящую или вымышленную. Я бы не удивился, если бы услышал из кубрика вопли раскаяния или крики ужаса. Не знаю, сколько я простоял так, ожидая, что же случится. В конце концов, решил, что уже не случится ничего, вернулся в каюту и занялся вот этой записью, которую, еще тепленькую, и представляю вашему вниманию. Прервал меня шум.
Догадаетесь ли вы, ваша светлость, в чем было дело? Думаю, нет – даже вы! (Видите, я льщу все искуснее – что же будет дальше!)
* * *Первым делом из кубрика раздались аплодисменты. Не те, что следуют за удачной арией или даже прерывают оперу на несколько минут. В них не было истеричности, публика не выходила из себя, никто не швырял цветы и деньги по примеру тех молодых оболтусов, что раз, на моих глазах, пытались попасть прямо в грудь знаменитому актеру. Эти же, как подсказало мне опытное ухо, хлопали так, как положено, как хлопал бы я сам в театре Шелдона[26], среди своих друзей, если бы какому-нибудь важному иностранцу присваивали почетную ученую степень. Я торопливо выскочил на палубу, но там уже воцарилась тишина. Мне показалось, что я слышу голос пастора, и я решил было подойти поближе. Но потом вспомнил, какое количество проповедей уже выслушал в своей жизни и сколько еще буду вынужден выслушать. Путешествие, несмотря на все его тяготы, в этом смысле явилось отдыхом. Так что я решил подождать, пока наш новый герой, Колли, не убедит капитана, что его дряхлой посудине необходим целый ряд церемоний. А когда перед моим мысленным взором проплыло некое издание под заголовком «Проповеди Колли» или даже «Колли и его Плавание по Жизни», я заранее решил, что откажусь от подписки.
