Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник)
Я узнал ее, как только она завернула за угол и пошла через двор. Я мысленно усмехнулся: за десять лет человек не меняется до такой степени, чтобы его было не узнать, но этого срока достаточно, чтобы заставить тебя приглядеться повнимательней: он ли это. И в эти доли секунды тебя словно бьют в живот. Она шла без прежней уверенности, что все и вся принадлежит только ей. Она двигалась медленнее, чем в последний раз, когда я ее видел, словно за эти десять лет успела налететь на стену, и не шагала, как раньше, с таким видом, будто она пуп земли. Она пополнела и не казалась такой самоуверенной, одетая в поношенное летнее платье и расстегнутое зимнее пальто. Волосы она осветлила, а ведь раньше они были красивого каштанового оттенка.
Увидев ее, я не испытал ни радости, ни счастья – наверное, из-за легкого потрясения, потому что ее появление меня удивило. Не то чтобы я не ожидал снова увидеться с ней, но вы же знаете, как это бывает: я просто о ней забыл. Чем дольше она находилась где-то далеко, тем быстрее наша с ней семейная жизнь сжималась до года, месяца, а потом и до почти мгновенной вспышки света, иногда мелькавшей передо мной в темный предрассветный час. За десять лет память о ней отодвинулась в самые дальние закоулки сознания и осталась там не более чем сном. Как только я привык жить один, то позабыл о ней.
Хотя походка у нее и изменилась, я все еще ждал, что она скажет что-нибудь язвительное вроде: «Ты ведь не ждал, что я так быстро вернусь на место преступления, да, Гарри?» Или «А ты думал, неправду говорят, что фальшивая монета всегда возвращается, так ведь?»
Но она просто стояла.
– Здравствуй, Гарри, – произнесла она, ожидая, пока я отойду чуть в сторону от калитки, чтобы дать ей пройти. – Давненько мы не виделись, да?
Я открыл калитку, спрятав в карман пустую трубку.
– Здравствуй, Кэти, – ответил я и пошел через двор, чтобы она могла идти следом за мной. Когда мы зашли в кухню, она застегнула пальто, словно выходила из дома, а не только что вошла туда.
– Как твои дела? – спросил я, встав у камина.
Она стояла спиной к радиоприемнику, и казалось, что ей не хочется смотреть на меня. Может, ее внезапное появление все-таки сбило меня с толку, и я, сам того не зная, как-то показал свою растерянность, потому что сразу же набил трубку, чего я обычно не делаю. Перед очередной набивкой я всегда даю трубке остыть.
– Нормально, – только и ответила она.
– Что же ты стоишь, Кэти? Присядь, я сейчас разожгу огонь.
Она продолжала смотреть в пол, словно не смея оглянуться вокруг и увидеть вещи, которые после ее ухода практически оставались на своих местах. Однако она увидела достаточно, чтобы заметить:
– Неплохо живешь.
– А ты чего ожидала? – спросил я безо всякой язвительности. Я заметил, что у нее накрашены губы, чего я раньше никогда не видел, а на лице лежали румяна, может, даже еще и пудра, отчего она выглядела даже старше, чем если бы у нее на лице вообще не было косметики. Это был наивный прием, однако достаточный для того, чтобы скрыть от меня – а возможно, и от нее самой – ту женщину, которой она была десять лет назад.
– Говорят, война скоро будет, – сказала она, лишь бы только не молчать.
Я отодвинул от стола стул.
– Садись же, Кэти. В ногах правды нет. – Сам не знаю, почему мне на ум пришло это выражение, которое мы в свое время часто использовали. – Нет, я бы не удивился. Этому Гитлеру надо всадить пулю в лоб, да и многим из немчуры тоже.
Я поднял глаза и заметил, что она, не отрываясь, смотрит на висевший на стене пейзаж с рыбацкой лодкой: побуревшей, ржавой, со спущенными парусами на фоне бледного рассвета, стоящей недалеко от берега, по которому шла женщина с корзиной рыбы на плече. Это была одна из трех картин, подаренных нам на свадьбу братом Кэти, две других мы разбили, когда в очередной раз ругались. Он ей очень нравился, этот пейзаж с рыбацкой лодкой. Последней из флотилии, как мы ее называли в периоды примирения.
– Как у тебя дела? – поинтересовался я. – Все хорошо?
– Хорошо, – ответила она.
Мне все не давало покоя то, что она была не такой разговорчивой, как раньше, что голос ее звучал тише и ровнее, без издевки. Возможно, она чувствовала себя не в своей тарелке, после всех этих лет снова увидев меня в том же старом доме, где все осталось так, как в тот день, когда она ушла. Теперь у меня был радиоприемник, вот и вся разница.
– Работаешь? – спросил я. Казалось, она боялась сесть на придвинутый мной стул.
– У Хоскинса, – ответила она. – В Амбергейте. В кружевной мастерской. Платят неплохо – сорок два шиллинга в неделю.
Она села и застегнула последнюю пуговицу на пальто. Я увидел, что она снова смотрит на пейзаж с рыбацкой лодкой. Последней из флотилии.
– Да ничего хорошего. Всегда платят столько, чтобы с голоду не умереть, и никогда не прибавят, по-моему. А где живешь, Кэти?
Поправив волосы с пробивавшейся у корней сединой, она сказала:
– У меня дом в Снейтоне. Маленький, но обходится всего в семь шиллингов и шесть пенсов в неделю. Шумно там, но мне нравится. Я ведь всегда любила, когда кругом бурлит жизнь, ты же знаешь. Ты всегда говорил: «Пинта пива и кварта шума», так ведь?
– Здорово, что ты помнишь, – улыбнулся я. Однако она не выглядела наполненной жизнью. Ее глаза утратили тот озорной блеск, который часто служил предвестником веселого смеха. Морщинки вокруг глаз теперь говорили лишь о возрасте и ушедших годах. – Рад слышать, что у тебя все нормально.
– Ты ведь всегда был квелым, да, Гарри?
– Да, – честно ответил я. – Не очень-то прыгал.
– А ведь мог бы и попрыгать, – сказала она каким-то безразличным тоном. – Может, тогда бы и жизнь у нас заладилась.
– Что теперь-то говорить, – ответил я как можно более серьезно. – Ты ведь знаешь, что все эти ссоры и скандалы – не по мне. Я человек миролюбивый.
– Прямо как Чемберлен! – пошутила она, и мы оба рассмеялись. Потом она поставила тарелку на середину стола и положила локти на скатерть. – Я последние три года живу одна.
Один из моих недостатков – это то, что иногда я становлюсь любопытным.
– А что случилось с твоим маляром? – Вопрос прозвучал вполне естественно, потому что мне казалось, что мне не в чем ее упрекнуть. Она ушла, ну и все на этом. Она же не оставила мне кучу долгов или чего-то еще. Я всегда позволял ей поступать так, как ей нравится.
– Вижу, у тебя много книжек, – заметила она, увидев одну рядом с бутылкой с соусом и еще две на буфете.
– С ними время быстрей проходит, – ответил я, чиркнув спичкой, потому что у меня погасла трубка. – Я люблю читать.
Она помолчала. Как сейчас помню – три минуты, потому что я смотрел на стоявшие на комоде часы. По радио должны были передавать новости, и я пропустил самое интересное. Когда надвигается война, начинаешь интересоваться новостями. Мне оставалось только о чем-то думать и ждать, пока она заговорит.
– Он умер, отравившись свинцом, – сказала она. – Он сильно мучился, а было ему всего сорок два. За неделю до смерти его увезли в больницу.
Не скажу, что я огорчился, хотя зло на него держать у меня особых причин не было. Я ведь вообще его не знал.
– По-моему, у меня здесь нет сигарет, чтобы тебя угостить, – произнес я, оглядывая каминную полку, словно мог бы там их найти, хотя и знал, что не найду. Когда я встал, чтобы поискать в другом месте, она двинулась в сторону, царапнув стулом по полу. – Нет-нет, сиди. Я пройду.
– Ничего-ничего, – ответила она. – У меня тут есть… – Она полезла в карман и вынула оттуда смятую пачку. – Закуришь, Гарри?
– Нет, спасибо. Я двадцать лет не курю сигареты, ты же знаешь. А ты помнишь, как я начал курить трубку? Это когда мы еще встречались. Ты подарила трубку мне на день рождения и сказала, чтобы я ее курил, потому что она добавляет мне солидности! Вот с тех пор я ее и курю. Я очень быстро к ней привык, и мне нравится. На самом деле, я и дня без нее не могу прожить.
Все было как будто вчера! Наверное, я слишком заболтался, потому что мне показалось, что она нервничает, прикуривая сигарету. Не знаю, по какой причине, потому как ей совершенно не обязательно было находиться у меня дома.
– Знаешь, Гарри, – начала она, глядя на картину с рыбацкой лодкой и кивнув в ее сторону, – мне хотелось бы ее иметь. – Сказано это было таким тоном, словно ей в жизни ничего так не хотелось.
– Неплохая картинка, да? – помнится, ответил я. – Хорошо, когда на стене висят картины, не для того, чтобы специально на них смотреть, а чтобы просто не скучать. Даже если их не рассматриваешь, всегда знаешь, что они рядом. Но эту можешь взять, если хочешь.
– Серьезно? – спросила она таким голосом, что мне впервые стало ее жаль.
– Конечно. Забирай. Мне она ни к чему. В любом разе я могу купить другую, если захочу, или повешу карту военных действий.
Это была единственная картина на стене, за исключением нашей свадебной фотографии, стоявшей внизу на буфете. Но о фотографии я не хотел ей напоминать, боясь, что она вызовет у нее неприятные воспоминания. Оставил я ее не из-за сантиментов, так что, может, лучше было бы ее выкинуть.
