Хельмут Крауссер - Эрос
– Он может написать свое имя?
– Почем мне знать? Читать-то я не умею…
Таков воображаемый диалог. Карабинер трясет А. за плечи, сует ему в руки бумагу и карандаш.
«Scrivi il tuo nome! Пиши! Пиши свое имя!»
А. не реагирует. Его бьет мелкая дрожь, поскольку самолет в тысячный раз теряет набранную высоту. Приступы слабости мучают его раза два в день, и после них он на полминуты впадает в беспамятство.
Карабинер стягивает с его руки часы, подносит к лампе. На тыльной стороне корпуса выгравирована дарственная надпись: «Александру от отца».
– Да это немец! – восклицает карабинер.
– Он живет у меня уже несколько месяцев. Я бедный человек. А от него никакого толку.
Остальные воспоминания о старике начисто стерлись. Как прощались с ним? Даже этого А не помнит. Зато он помнит, как в бухте качалась безглазая тушка мертвого баклана. Но когда это было?…
Воспоминание о желто-красно-розовых горах – утренняя заря в Альпах, один-единственный эпизод. Грузовик. А. очень страшно, поскольку машина напоминает ему самолет.
Еще воспоминание: А. стоит на пороге огромного помещения, похожего на спортивный зал. Это гигантская спальня католического приюта для сирот в городке Бад-Райхенхалль. (Через много лет Александр фон Брюккен купит это здание и распорядится снести его.) В трехъярусных кроватях лежат мальчишки самых разных возрастов. Кто-то привел А. в спальный зал, но кто, он не помнит. Ему указали пустующее спальное место, и А. припоминает, за какое большое счастье он посчитал возможность уснуть на этой кровати.
Ему вспоминается столовая. Завтрак. Дети неимоверно шумят, но А. ничего не слышит. Похоже, его глухота имела не только травматическое, но и органическое происхождение. В ушах гной. Если выдавливать его кончиком мизинца, это приносит некоторое облегчение, но ненадолго. Затем снова становится невыносимо больно. Повреждено внутреннее ухо, травма вовремя не обнаружена, очень запущена. А. за столом, перед ним чай и сухарь, который вскоре отнимает у него сосед по столу. А. бурно реагирует на это – верещит, словно его режут. Вот вам и немой мальчик! Это первый громкий звук, который он испустил. Сосед по столу испуганно кладет сухарь назад. Взгляды всех окружающих обращены на них.
Еще позже. Когда – неизвестно. Врач наклоняется к А. и слушает его стетоскопом.
Доктор пишет: «Ты глухой с рождения?»
Никакой реакции.
Доктор снова пишет что-то на бумажке.
«При тебе были эти часы. Тебя зовут Александром?»
А. не отвечает ни на какие вопросы. Гнойные очаги начинают лечить. Это обещает хотя бы небольшое, но нескорое улучшение. Лопнувшие барабанные перепонки срастаются, практически безнадежно испорченное внутреннее ухо восстанавливается, но не сразу, а за несколько лет. А. навсегда останется туговатым на левое ухо. Однако врач тогда списал все на психическое расстройство.
Врач – обычный терапевт, пенсионер, которого снова позвали работать из-за нехватки персонала, не знает, что писать в графе «Психическое состояние». И решает заполнить ее так: «Слабоумие».
Состояние А. делает его беззащитным перед хулиганами – подростки то и дело грубо шутят над ним, вплоть до попытки изнасилования. В протоколе, составленном администрацией приюта в октябре 1945 года, зафиксировано, что А. посажен под замок в связи с небывалой вспышкой агрессии против окружающих. Согласно этому протоколу А. укусил восемнадцатилетнего обидчика за гениталии, а сам получил переломы трех ребер и ушибы черепа.
Вот оно, это воспоминание. Спальный зал. Ночь. Трое старших ребят приглядываются к А., лежащему в постели, затем склоняются над ним, и один из них придавливает коленом его грудь. А. кричит диким голосом. Они кидаются на него всем скопом, зажимают ему рот, затем нос, чтобы он снова невольно раскрыл рот. Из далекой дали доносится душераздирающий вопль – один из парней взвывает от боли.
– Эта свинья укусила меня!
Вопль этот, эту громогласную фразу А. помнит очень отчетливо всю свою жизнь, и на его лице при воспоминании об этом мелькает тень удовлетворения.
В эту же ночь его бросают в подсобку и обращаются с ним, как со злобной взбесившейся собакой. Он помнит вкус крови на губах. В этой подсобке-карцере А. провел два дня и две ночи, в жутком холоде и без горячей пищи, после чего его отправили в клинику для душевнобольных N (название следует оставить в тайне) якобы в целях его же собственной безопасности. (Назвать ее каким-нибудь вымышленным именем? – Нет.)
Картинка из прошлого: медсестра спрашивает у А., как его зовут. Приютский надзиратель отвечает за нового пациента, что его скорее всего зовут Александром, но это не точно.
– Где его личные вещи? Ценности?
– Ничего у него нет.
А. начинает плакать и кричать, надзиратель медлит, затем в нем, видимо, просыпаются остатки совести, и он достает из кармана знакомый предмет.
– Наручные часы.
– Что еще?
– Еще? Ну, он кусается.
– Этим здесь никого не удивишь.
Затем опять длинный прочерк в воспоминаниях. В медицинской карте отмечено, что лечили А. различными седативными препаратами. В отчете дежурного врача за одиннадцатое августа 1947 года упоминается, что в тот день было впервые разрешено применение пластиковых столовых приборов даже склонным к суициду и агрессивным больным. Приборы поступили из неликвидных фондов американской армии. Задокументирован тот факт, что А., съев выданную ему порцию пищи, разгрыз пластиковую вилку и проглотил зубчики, и только внезапное появление персонала предотвратило дальнейшее заглатывание пластика данным больным. После этого прецедента А. вновь получил столовый прибор из металла, причем одну только ложку. Об этом происшествии не помнит даже сам А., хотя в его памяти потихоньку восстанавливаются более длинные цепочки событий, возвращаются все новые, еще малосвязанные картины прошлого – к сожалению, спутанные, без какой-либо хронологии. Свои открытия А. свято хранит в себе, никому их не рассказывает, на расспросы либо не реагирует, либо издает лишь урчание. Все это продолжалось почти два года, пока А. не проникся доверием к санитару Генриху П., молодому человеку, который обращался с А. довольно хорошо и побуждал его говорить. С этого момента можно относительно точно реконструировать дальнейшую судьбу пациента А, опираясь на свидетельства медицинского персонала.
Генрих П. обратил внимание на то, что одна-единственная деталь – конфета пралине – возбудила необычайный интерес доктора Фрёлиха[6] (фамилия изменена) к пациенту А. Однажды утром Генрих, как обычно, зашел в палату больного, забрал для мытья посуду от завтрака, пожелал хорошего дня и положил пациенту на одеяло конфету (передарив гостинец своей невесты, поскольку марципановые пралине были не в его вкусе). Когда Генрих закрывал дверь, то услышал, как А. сказал:
– Спасибо, мама.
В тот день, вспоминал Генрих П., во дворе психиатрической клиники было многолюдно. Выздоравливающие пациенты потихоньку пинали кожаный мяч, а врачи обсуждали проблемы будущей Конституции. Доктор Шефер и доктор Фрёлих оказались поглощены дискуссией.
– Наконец-то у нас появится Конституция, – заявил доктор Шефер. – Но только, скажу я вам, нам не нужно нейтралитета. Иначе нас никто не станет подкармливать.
Доктор Фрёлих в принципе с ним согласен. Он говорит, что в Конституции предусмотрено разделение Германии, но это не так уж страшно.
– Страна должна делиться, словно живая клетка. От этого она только растет.
– Вот как? Звучит не слишком-то патриотично!
– Не патриотично?
– Ну хорошо, может быть, в каком-то смысле вы и правы.
(Диалог реконструирован.)
Из главного здания выходит пациент А. в сопровождении санитара, который ведет его за руку. Генрих слышит разговор врачей и вклинивается в него.
– Доктор Шефер! Я спросил у него, – санитар Генрих П. показывает на пациента А, – не хочет ли он погулять во дворе. И он ответил мне: «Да».
В первый момент доктор Шефер не придал этим словам особого значения.
– Вот как?
– Что у него? – поинтересовался доктор Фрёлих у своего коллеги.
– Дебильность и заторможенность реакций. К тому же он глухой – хотя, вероятно, и не стопроцентно.
– Гм…
– Вообще-то на прогулки он у нас не ходит. Доктор Фрёлих велит санитару, чтобы он дал больному размяться. Санитар выпускает руку А., и тот делает несколько шагов в сторону футболистов. Долго глядит на игру. Игроки уводят мяч от него, показывая А. языки. А. следит взглядом за мячиком. – Поначалу мы думали, что у него военная травма, – продолжает доктор Шефер. – Полная потеря памяти. Но только что это за травма – за четыре года никакого прогресса?
Доктор Фрёлих возражает, что такое встречается у солдат…
– Да, но он-то ведь не солдат! Определенно! Санитар Генрих П. сообщает с толикой энтузиазма в голосе, что А. сегодня произнес «да» и «спасибо». Может быть, даже «мама», но в этот момент дверь как раз захлопнулась, поэтому он мог ошибиться. Только насчет «да» и «спасибо» можно быть полностью уверенным.
