Аннабель Питчер - Моя сестра живет на каминной полке
Когда мы с Люком Брэнстоном целых четыре дня были друзьями, мы смотрели один старый ужастик под названием «Кэндимэн», про одного парня с крюком вместо руки. Он появляется, если встать перед зеркалом и пять раз подряд повторить его имя. И после того мне все хотелось попробовать, только страшновато было. Иногда, когда чищу зубы, я произношу вслух: «Кэндимэн-Кэндимэн-Кэндимэн-Кэндимэн-Кэнди…» Но никогда не договариваю. На всякий случай.
С папой точно так же. Никто никогда ничего не говорит про его пьянство. Джас ничего не говорит мне, я ничего не говорю ей, и мы оба ничего не говорим папе. Страшно очень. Даже не знаю, что может случиться, если мы вслух произнесем это слово – ПЬЯНИЦА.
Сейчас мне даже немного хотелось, чтобы она швырнула это слово ему в лицо. Роджеру стало жарко, и он спрыгнул с кровати. Часы на церковной башне пробили одиннадцать. Я представил себе, как маленький старичок на колокольне тянет за веревку, а в черном небе сияют звезды. В доме снова стало тихо. Я провел языком по зубам и нащупал дырку. Дэниел выбил мне последний молочный зуб.
Тишину нарушили шаги на лестнице. Я разом почувствовал и облегчение и разочарование. Дверь открылась, вошла Джас. Шваркнула на пол сумку, села ко мне на кровать и заплакала. Слезы текли ручейками и оставляли на щеках черные дорожки. Я обнял ее. У нее была такая худая спина. Одни кости.
– Я так больше не могу, – прошептала она, и мне стало нехорошо.
Именно это сказала мама, а потом ушла. Я схватил Джас за руку, а сам все думал про воздушного змея на пляже, как он рвался и крутился, силясь освободиться. Я просунул пальцы между пальцами Джас, сжал покрепче и сказал:
– Все переменится.
– Как? – вздохнула она.
А я ответил:
– Не бойся. У меня есть план.
Я хотел рассказать про Крупнейший в Британии конкурс талантов, а Джас открыла сумку и протянула мне какую-то баночку.
– На, возьми, – сказала она. – Для твоей футболки. Чтобы можно было не снимать.
Дезодорант! Я вспомнил того мальчишку на футбольном поле (от него еще пахло прямо как от взрослого) и обрызгался с головы до ног.
– Так лучше? – спросил я.
– Гораздо лучше, – ответила Джас и чуть-чуть, самую малость, улыбнулась. – А то от тебя уже пованивает.
* * *Миссис Фармер первым делом пересадила ангелов футболистов на новые облака. Поскольку ангел Дэниела отправился в мусорную корзину, она написала его имя на листке из блокнота и прицепила к облаку № 1. Сунья пыталась поймать мой взгляд, но я на нее не смотрел. После случившегося боялся разозлить Дэниела.
Мой ангел подскочил сразу на два облака, потому что я забил победный гол. Теперь я на облаке № 3. Миссис Фармер сказала:
– Встаньте, мальчики.
Мы встали, и она объявила:
– Теперь вы все еще на шаг приблизились к раю.
И все захлопали. Она удивленно глянула на меня, но ничего не сказала, только головой покачала. Глаз у меня стал черно-зеленым и весь опух.
Джас за завтраком спросила:
– Что у тебя с лицом?
А я сказал:
– На футболе локтем заехали.
Хотел рассказать про Дэниела, но Джас была такой грустной, и я не стал. У нее собственных проблем хватает. Я думал, папа хоть спросит, как мы сыграли, но он слушал радио и хмурился, погрузившись в свои мысли. Джас оторвалась от ноутбука, пробормотала:
– Что-то я неважно себя чувствую. – И ушла к себе в комнату.
Выходя из кухни, я заметил на экране ее сегодняшний гороскоп. Там было сказано: Вас ожидает большой сюрприз. Вот оно что!
На географии Сунья то и дело заговаривала со мной об игре. Твердила про мой гол, дескать, в жизни не видывала ничего замечательней, даже по телику, и про то, что она всегда знала, что я буду лучше всех, потому что я Человек-паук. А у меня все тело под футболкой ныло и руки торчали из широченных рукавов, тощие, как спички, и я думал, что никакой я не Человек-паук. И когда Сунья заявила, что, по ее мнению, в следующий раз директор назначит меня капитаном команды, я прошипел:
– Заткнись!
– Что ты сказал? – переспросила она тихо.
И я процедил:
– Ты ничего не смыслишь в футболе!
У нее глаза из круглых сделались узкими, как щелки, а губы сжались в тонкую, будто нарисованную острым карандашом, линию.
На английском Сунья ни слова мне не сказала, а на общем собрании, когда директор объявил меня лучшим игроком матча, даже не хлопала. Это должно было стать величайшей минутой в моей жизни, но я сам себе казался Домиником из моей старой лондонской школы. Доминик – инвалид, и стоит ему сделать хоть что-нибудь, даже накорябать огромными дрожащими буквами собственное имя, как все принимаются его нахваливать, будто он книгу написал или еще что. Когда директор рассказывал про мой гол, я себя именно так чувствовал – типа для любого другого парня тут нет ничего особенного, а для этого странного рыжего мальчишки, про которого все думали, что он и играть-то не может, – просто блеск.
На перемене я пошел на нашу скамейку. Не ожидал, что и Сунья туда придет. Думал, она на меня злится. А она тут как тут – лицо надменное, ногу на ногу закинула. Глаза черные, как хиджаб на голове, и три блестящих волоска треплются на ветру.
– Я с тобой не вожусь, – говорит.
Я ей:
– Чего тогда разговариваешь?
А она:
– Это чтобы ты знал, что я с тобой сегодня не разговариваю.
А я:
– Но я хотел попросить прощения.
А она:
– И правильно хотел.
– Но ты же со мной не разговариваешь, да?
А она вдруг как пнет меня по ноге. Совсем несильно, но я прямо взвыл и схватился руками за ушибленное место. Сунья глянула на мою ногу, потом на глаз, потом на руки все в синяках. И вскочила на ноги:
– Пошли!
И, звеня браслетами, решительно зашагала вниз по крутой дорожке, которую я прежде даже не замечал. Дорожка вела к зеленому сараю.
Поозиравшись по сторонам, Сунья повернула ручку незаметной дверцы.
– Что это? – спросил я, входя вслед за ней и моргая, чтобы привыкнуть к темноте. Внутри пахло пылью.
– Кладовка для спортинвентаря. – Сунья прикрыла дверь и уселась на большой мяч. – Я здесь раньше пряталась, когда меня обзывали черномазой.
Я не знал, что на это сказать, взял теннисный мячик и стукнул им об пол. Сунья ловко поймала его.
– В чем дело, Джейми?
Я засмеялся, но вышло фальшиво. Она подождала, пока я замолчу, и снова:
– Что случилось?
Кровь прилила к лицу, застучала в синяках. Так хотелось все ей рассказать! Но как я мог? Позор.
Донесся свист столовской толстухи. Я шагнул к двери, но Сунья проворно цапнула меня за руку. Мои белые пальцы в ее смуглых – получилось очень красиво. Сунья была так близко, что я разглядел крошечную родинку у нее над губой. А раньше не замечал. Сунья отпустила мою руку и взялась за правый рукав моей футболки.
– Нет! – вскрикнул я, но она закатывала рукав медленно и осторожно, будто знала, что у меня вся рука – сплошной синяк. Увидела ссадину над локтем, и ее глаза заблестели слезами.
– Дэниел? – спросила она.
Я кивнул.
Снова раздался свисток, больше нельзя было разговаривать. Мы выбрались из сарая, пригнувшись, поднялись по склону и смешались с другими детьми. Никто и не заметил. На истории Сунья так сверлила Дэниела взглядом, что я перепугался: а вдруг скажет ему что-нибудь и будет еще хуже? Но она все поняла и молчала, а на большой перемене мы снова укрылись в сарае.
Там было классно – тихо, прохладно и таинственно. Мы сели на маты, поровну разделили наши бутерброды, и я рассказал Сунье про драку. Она кусала губы, трясла головой, а в самых страшных местах ругалась.
– Мы ему отомстим! – пообещала она.
Я покачал головой:
– Даже не думай.
– Но он обозвал тебя уродом! Избил тебя. Мы должны что-то сделать!
Учительнице, что ли, хочет нажаловаться? Этого еще не хватало. Но Сунья заявила:
– Мои братья начистят ему харю.
Она не хуже меня знала, что учителя все только портят. Я представил, как взрослый парень мутузит Дэниела. Это было одновременно и приятно и неприятно. Неплохо бы его отлупить как следует – это верно. Но это я сам должен сделать.
Мы молчали. Я дожевывал хлебную корку, а Сунья разглядывала мою паучью футболку. Она потрогала ее, и такое у нее было задумчивое лицо, что я сразу догадался, о чем она хочет спросить. И на этот раз слова «мама», «шашни», «папа», «пьянство» не застряли у меня в горле. Сами собой выскочили.
Я выложил Сунье почти все. Она не перебивала. Только слушала и кивала. Я рассказал про папины бутылки в мусорном ведре и про то, как мама ушла жить к Найджелу, про то, как я думал, что мама забыла о моем дне рожденья, и как обрадовался подарку два дня спустя. Прямо на пыльном полу сарая я написал то, что мама приписала в постскриптуме на открытке, и Сунья согласилась, что это значит, что она скоро приедет. И когда я объяснил, почему не могу снять футболку до маминого приезда, она все поняла.
Рассказывая, я упорно смотрел на золотой прямоугольник света вокруг потаенной дверцы, но когда Сунья сказала, что понимает меня, то взглянул ей в лицо. Она улыбнулась, и я тоже улыбнулся, и наши руки потянулись друг к другу. У меня от ладони до плеча точно петарда просвистела. На улице пошел дождь, но его капли барабанили по крыше куда тише, чем стучало мое сердце. Я наклонился, чтобы поближе рассмотреть родинку Суньи, коричневое пятнышко у нее над губой.
