Ральф Ротман - Юный свет

Я ухмыльнулся, а она сделала еще одну затяжку. Малышка пошевелилась под одеялом, крохотные ручки, показавшись из-под края одеяла, беспорядочно замахали в воздухе, и сразу после этого она начала кричать, правда, не очень громко. И звучало это словно издалека, с каким-то хрипом, как голоса в телефоне, который мы раньше мастерили из консервных молочных банок и веревок.

– Ну, началось. Подержи-ка!

Мать протянула мне сигарету, положила ребенка на стол и развернула одеяльце. Софи скривила физиономию.

– Обгадилась?

– Эй! – Кнопки на ползунках были из прозрачного пластика. – Как ты выражаешься?

– А что? Фрау Гимбель всегда так говорит. Коринна опять обгадилась.

– А мы так говорить не будем! – Она сложила пеленку конвертиком. – Последи, чтобы ребенок не упал.

И ушла сама в ванную.

Софи подошла к столу, склонилась над младенцем. Рот широко разинут, глаз не видно, голова красного цвета. Сестра сморщила нос, засунула язык за нижнюю губу и собезьянничала, подражая плачу малышки. При этом она приставила руки к вискам, изображая большие уши. Я пихнул ее.

Мать принесла губку и тазик с водой.

– Значит, Юли, слушай, что я тебе скажу. – Тремя пальцами она взяла малышку за ноги, приподняла ее и промыла ей попку. – Выходит так, что оперировать меня не будут. Но врач говорит, мне необходим отдых. Надо успокоить нервы. Поэтому мы могли бы поехать к бабушке и побыть у нее пару недель. Обидно лишь, что отпуск отцу сейчас не дадут. – Я сел на диван, а она посмотрела на меня, сдвинув брови. – Скажи, а чего это ты до сих пор держишь сигарету?

Рядом со спинкой стояла пепельница на ножке, и я положил сигарету туда. Потом потрогал головку ребенка, нежные черные волосики.

– Но он ведь может приезжать на выходные, правда?

Малышка опять заснула, а мать промокнула ее полотенцем насухо и достала из сумки баночку с присыпкой, но поизучала сначала этикетку.

– Смотри-ка, у вас была точно такая же.

Софи прыгала в кресле.

– Верхом, верхом, хочу верхом! А на море мы тоже поедем?

Мать пожала плечами.

– Посмотрим, если погода не испортится… Но насколько я знаю вашу бабушку, она за пределы своего птичника не выходит. А когда я приезжаю, она хочет, чтобы я все время была рядом с ней. Я уже представляю себе, как хожу целыми днями по комнатам с подносом и с кофейником.

Она пыталась открыть баночку, но у нее никак не получалось. Задумчиво глядя в окно, она откручивала резиновую крышку, хотя никакой резьбы там не было. Внезапно крышка сместилась и соскочила с баночки. Софи зажала от страха рот рукой.

Толстый слой белой детской пудры-присыпки накрыл ребенка. Лицо едва можно было разглядеть. Но моментально, буквально после следующего вдоха, из-под белого слоя показались две крошечные дырочки.

– О, нет! Боже всемогущий! – Мать в ужасе уставилась на нас. – Только не это. Быть такого не может! – Она говорила очень тихо. – Что же мне делать?

Ребенок лежал неподвижно. Слегка сучил ножками, двигал ротиком, присыпка перемешивалась со слюной. И это месиво стекало с уголков губ, оставляя на белом личике розоватый след. Волос тоже не было видно, а в глазницах присыпка лежала, словно мука в ложках. И оттуда торчала пара ресниц. Софи подошла к столу.

– У нее теперь пудра будет в легких, как угольная пыль у шахтеров, да? А как же она будет дышать?

Я тоже встал, а мать отставила баночку в сторону, схватилась за горло, запустила два пальца под цепочку.

– Юлиан, ну скажи же хоть что-нибудь! Что делать? Она ведь задохнется у нас на глазах!

Мать вдруг осипла, нижняя губа тряслась, а я отступил на шаг. В беспомощности я казался себе глупеньким малолеткой.

– Да подуй же, – сказала Софи, и мать, грызшая от волнения ногти, закрыла глаза и набрала полную грудь воздуха. Малышка начала кашлять, издавая короткие, хриплые звуки, а мать, схватив меня за плечо, склонилась над столом и осторожно сдула пудру. Я почти не слышал ее дыхания. Медленно, словно из-под слоя пергаментной бумаги, показалось лицо Коринны, и когда я провел мизинцем по ее рту, чтобы убрать остатки присыпки, она открыла свои карие глазки и начала от удовольствия гукать.

– Господи боже мой, – вздохнула моя мать, – раньше у этих банок крышки завинчивались… Софи, принеси пылесос, хорошо?

Ее голос вновь звучал как обычно. Она окунула в воду чистую тряпочку и принялась обтирать ребенка. При этом она все время дула себе на лоб, как это делают женщины, когда хотят убрать нависшие на глаза волосы. Но у нее была короткая челка.

– На секунду я вообще не знала, что делать… А ведь сама пеленала двух младенцев. Боже, это все нервы!

Она коротко глянула на меня, прикусила нижнюю губу.

– Так на чем мы остановились? А, да, наша поездка. Эта бесконечная тряска по железной дороге на громыхающей развалюхе… Хотя, ну да, мне действительно пора отдохнуть. А ты, надеюсь, позаботишься тут об отце. Готовить для вас будет фрау Горни, это уже обговорено. Ну, а ты будешь заваривать для него чай, протрешь разок пол, пройдешься губкой по ванне. Сделаешь это?

На кухне что-то загрохотало, из шкафчика вывалились швабра и веник. У меня на руках оставалась еще пудра, я вытер ее о рубашку на груди.

– Кто? Я?

– Я что, со стеной разговариваю? Твоя сестра ведь рассказала тебе или нет? Я все просчитала. У моих родителей мы не сможем жить. В домике и без нас полно народу. А пансионат на троих это слишком дорого. То есть, я хочу сказать, Софи может жить бесплатно, поскольку будет спать со мной. А за тебя надо платить полцены, чего мы не можем себе позволить со всеми этими кредитами за телевизор, диван и бог знает за что еще. Ты меня понимаешь? Ты уже большой и должен понимать такие вещи, или как?

Я кивнул, передернул плечами, а она выжала тряпку.

– Ну, наконец-то. Совсем другое дело.

Потом она расстелила чистую пеленку и улыбнулась малышке, широко обнажив зубы.

Я отвернулся. Дым ее сигареты в пепельнице ел мне глаза. Этот Chester действительно вонял соломой. Я вытянул руку, нажал на пипку, и окурок исчез в жестяном нутре. Звук вращающегося диска пепельницы был похож на волчок Софи, только без мелодичного звона.

Дверь в хибару была открыта, на скамейке сидел старый Помрен. Он намочил себе волосы и зачесал их назад. На нем была белая рубашка и брюки от костюма, сам босиком. Пальцами ноги он чесал за ухом лежавшую перед ним собаку.

– А-а, вот идет старый вояка…

Зорро, как будто понявший, что он сказал, повернул морду и вскочил. Я стоял, а он терся и топтался вокруг меня, будто не зная, что еще сделать. Левая задняя лапа все время подгибалась. Помрен ухмыльнулся.

– Он радуется. Он ведь отличает одного от другого. Правда, Зорро?

Собака встала на задние лапы, передними уперлась мне в живот, а я поласкал ее за шею, подергал за шкуру, словно за свитер. От пса воняло собачьими консервами, а он пытался лизнуть меня в лицо. Но я, задрав подбородок, отпихнул его. Потом поднял обгорелую палку, бросил ее в кусты, и он с лаем кинулся за ней.

– Никакая это не охотничья собака, – старик помотал головой, – за ней самой охотятся. Ее злой дух. Скажи, у вас в фургончике нет чего-нибудь выпить?

Я пожал плечами.

– Понятия не имею. Сам там не был уже два дня. А что такое злой дух?

Он не поднял глаз, только почесал кисть руки.

– Да ничего хорошего, так я думаю. Нечто, от чего невозможно избавиться. Все время сидит у тебя за спиной и выжидает.

Потом он сплюнул в золу, а Зорро появился с ржавой банкой в зубах и положил ее перед хибарой. Коричневые пятна на его мелированной шерсти блестели на солнце. Он сел между нами и смотрел по очереди то на старика, то на меня. С языка капала слюна.

Помрен прокашлялся.

– Смешное существо, правда? Гляди, как он нас слушает. Он даже не подозревает, что он – собака. Он думает, что он – человек. Только – некурящий. И когда-то его избили, чего он никак не может забыть.

– Почему вы так думаете? Потому что он так странно бегает?

Опустив локти на колени, старик скрестил руки и уставился перед собой. Белая рубашка, должно быть, долго лежала в шкафу, потому что на сгибах она пожелтела.

– Да нет, это врожденный недостаток, что-то не так в бедрах. Вот здесь…

Он вытянул вдруг руку, сжал пальцы в кулак, а Зорро насторожился, залег в траву. Морда на лапах, тихо поскуливая, он смотрел снизу вверх на сдвинувшего брови старика, казавшегося ему строгим и мрачным. А когда старик ткнул кулаком вперед, совсем немного, даже тень не переместилась, собака вскочила и отступила на шаг в сторону. Голова ниже плеч, шерсть на затылке дыбом, оскалившись, с поджатым хвостом, он стоял, широко расставив лапы, и причудливо урчал, как будто в глотке что-то варилось, все громче и громче. С губ бежала слюна, но Помрен, похоже, не испытывал никакого страха. Он обернулся ко мне.

– Видишь? Таких кулаков он уже наелся.

Потом он расправил ладонь, протянул к собаке руку, кивнул ей.