Джон Ирвинг - Правила виноделов
Миссис Уиск могла бы найти и другие способы изгнания плода. Ходили слухи, что один известный мастер подпольных абортов был и самым процветающим сутенером в Южном районе. За аборт он брал чуть ли не пятьсот долларов, что было явно не по карману многим его клиенткам, и они расплачивались тем, что становились его «девочками». Его штаб-квартира, как и другие подобные заведения, называлась просто «Гаррисон-2» – туманно и не без намека. Один из стационаров Южного отделения Бостонского родильного дома находился на Гаррисон-стрит, так что на местном языке «Гаррисон-2» явно означало что-то полуофициальное, если не сказать нелегальное.
Вероятно, у миссис Уиск имелись веские основания отказаться от услуг какого-нибудь из этих Гаррисонов. И дочь ее, как видно, знала, чем грозят эти заведения, потому и решила обратиться к Уилбуру Кедру: а вдруг он поможет.
– Я же сказала: два, не дергается, – втолковывала дочь миссис Уиск молодому доктору Кедру. – Раз-раз и готово. Я смоюсь отсюда через пару минут.
Было далеко за полночь. Дежурный врач спал сном праведника, сестра-анестезиолог тоже спала. Коллега, разбудивший Кедра, видел уже пятый сон.
Раскрытие шейки матки на любом месяце беременности, как правило, вызывает ее сокращения, и содержимое извергается наружу. Да и вообще, любой предмет, попав в матку, обычно производит этот желанный эффект: сокращение матки и выкидыш. Молодой Уилбур Кедр молча уставился на дочь миссис Уиск: ему показалось, что пол под ним заходил ходуном. Как будто он опять стоял в движущемся вагоне портлендского поезда, опершись о спинку сиденья миссис Уиск, еще не зная, что заразился триппером.
– Ты хочешь сделать аборт? – тихо произнес Уилбур Кедр, впервые выговорив это слово вслух.
Дочь миссис Уиск выдернула перо чайки из косы и ткнула его острым концом в грудь Кедра.
– Делай дело или слезай с горшка, – сказала она. При этих словах вонючий сигарный дух коснулся наконец его ноздрей.
Уилбур Кедр слышал, как храпит во сне сестра-анестезиолог. Для аборта не надо столько эфира, сколько для родов; хватит чуть больше его собственной дозы. Можно не брить лобок, раз надо спешить: это перед родами брить обязательно. А вот без эфира не обойтись. Область влагалища он обработает красным мертиолатом{8}. Будь у него такое детство, как у дочери миссис Уиск, он бы тоже не захотел потомства. Значит так, нужен набор расширителей с дугласовыми наконечниками, которые легко вводятся в матку и не ранят ткани, когда их извлекаешь наружу. Если расширить шейку матки до нужного диаметра, щипцы вообще не нужны, разумеется при условии, что беременность не больше двенадцати недель. А если и понадобятся – так только для удаления плаценты и крупных фрагментов зародыша. В медицинском учебнике они называются «продукты зачатия»: их соскребают со стенок матки кюретками, самой маленькой проникая во все ее закутки.
Но тогда Уилбур Кедр был еще очень молод, и он вдруг заколебался. Неизвестно, сколько времени дочь миссис Уиск будет отходить от наркоза и что он скажет медсестре, если та вдруг проснется, или дежурному врачу, если придется оставить девушку до утра в случае, скажем, сильного кровотечения. Очнулся он от раздумья, почувствовав резкий укол в грудь; неукротимая дщерь миссис Уиск опять ткнула острием пера чайки, на этот раз посильнее.
– Он не дергается! Не дергается, я тебе говорю! – кричала на него мисс Уиск, снова и снова вонзая перо, пока оно не сломалось у нее в руке.
Оставив перо в рубашке, она резко повернулась – тяжелая коса слегка ударила его по лицу, – опять обдала его сигарным перегаром и выбежала из приемной, хлопнув дверью. Кедр вынул из рубашки перо и заметил, что руки у него испачканы «французской лунной настойкой».
Не то чтобы у нее был неприятный запах, но он заглушал эфир, уже завладевший доктором Кедром. И его душевному равновесию пришел конец.
В «Гаррисоне-2» – одном из нескольких – к наркозу не прибегали. Проблема обезболивания их волновала меньше всего. Роль эфира там отводилась музыке. Ансамбль «Германский хор» пел в приемной немецкие песни, и пел вдохновенно. Возможно, дочь миссис Уиск и оценила их пение, но ни слова не сказала о музыке неделю спустя, когда опять появилась в больнице. Никто не знал, как она сюда попала; судя по всему, девушку дотащили до дверей больницы и оставили. Она была сильно избита – возможно, за то, что не смогла заплатить за аборт. Распухшее лицо на ощупь было горячее и сухое, как каравай хлеба, только что вынутый из печи. Из-за очень высокой температуры и ригидности живота, твердого как стекло, дежурный врач с ночной медсестрой заподозрили перитонит. Уилбура же они разбудили потому, что к плечику платья дочери миссис Уиск была приколота записка:
«Доктор Кедр – делай дело или слезай с горшка!»
К другому плечу, подобно эполету, были приколоты женские трусики, отчего платье съехало на одну сторону. Как скоро обнаружилось, запасной пары у нее не было; и трусики, видимо, были приколоты, чтобы не потерялись. Самый поверхностный осмотр показал Уилбуру Кедру, что аборт кончился неудачей. Плод без признаков сердцебиения остался в матке, которую сжало сильнейшим спазмом. Что до кровотечения и перитонита, они могли быть следствием любого способа прерывания беременности, которые применялись в «Гаррисоне-2». Во-первых, там использовался инструмент водолечебниц – шприц с трубкой для введения в матку; разумеется, ни трубка, ни вода не кипятились, а шприц употреблялся и для других надобностей. Был и отсасывающий аппарат – герметическая стеклянная банка, из которой воздух откачивался с помощью ножного насоса. Она, конечно, извлекала плод, но при этом сосала через поры кровь, причиняя непоправимый вред мягким тканям. И наконец, электричество, согласно табличке на двери: «Снимаем фактор, блокирующий менструацию, электрическим током!» Снимала этот фактор гальваническая батарея Макинтоша с подсоединенными к ней проводами, подающими ток к внутривагинальному и внутриматочному электродам, снабженным резиновыми рукоятками; они защищали врача от удара током.
Дочь миссис Уиск умерла, не успел доктор Кедр начать операцию. Она не сказала ему ни слова, осталась только записка: «Доктор Кедр – делай дело или слезай с горшка», приколотая к плечу; температура у нее была сорок два градуса. Дежурный врач счел необходимым спросить Кедра, знал ли он усопшую: записка носила явно интимный характер.
– Она рассердилась на меня за то, что я отказался делать аборт, – объяснил Уилбур Кедр.
– И правильно, что отказался! – сказал дежурный врач.
Но сам Уилбур Кедр ничего правильного в этом не видел. Все оболочки и внутренние органы брюшной полости у мисс Уиск были воспалены, матка проколота в двух местах, а мертвый плод, как она сказала, и правда «не дергался».
Наутро доктор Кедр нанес «Гаррисону» визит, хотел своими глазами увидеть, что же там происходит; узнать, куда идут женщины после того, как их выставят за дверь. Он всегда будет помнить последний вздох дочери миссис Уиск, пыхнувший ему в лицо табачным перегаром. Он наклонился к ней, и вдруг в глазах у него поплыл огонек сигары, освещающий в темноте его одежду. Если гордыня – грех, размышлял доктор Кедр, то величайший из грехов – гордыня добродетели. Когда-то он переспал с матерью в присутствии дочери, потом оделся при свете ее сигары. И теперь будет всю жизнь преспокойно обходиться без секса. Но он не имеет никакого права осуждать других людей за секс.
У двери, где висела табличка, обещавшая возвращение менструации с помощью электрического тока, его приветствовало пенье «Германского хора». Сопровождал хор только расстроенный, дребезжащий рояль. Ни гобоя, ни английского рожка, ни меццо-сопрано, и все же музыка отдаленно напомнила Кедру малеровскую[2] «Киндертотенлидер»{9}. Многие годы спустя, когда он впервые услыхал грохот воды в Порогах-на-третьей-миле, на память ему пришли песни, извергающиеся из «Гаррисона», будто семенная струя. Он постучал в дверь; с тем же успехом он мог бы заорать во всю глотку, его бы все равно никто не услышал. Кедр распахнул дверь и вошел внутрь – никто даже не взглянул в его сторону; «Германский хор» продолжал петь. Рояль был действительно единственным инструментом, стульев не хватало даже для женщин, так же как и пюпитров. Мужчины сгрудились в отдалении от женщин. Дирижер хора стоял подле рояля. Худой лысый мужчина без рубашки, но в грязно-белом стоячем воротничке (наверное, чтобы преградить дорогу ручейкам пота), глаза полузакрыты, как во время молитвы, руки отчаянно молотят воздух, насыщенный табачным дымом и вонью дешевого пива, напоминающей смрад, идущий от застоявшейся мочи. Хор покорно повиновался движениям его мельтешащих рук.
