Джонатан Литэм - Сады диссидентов
– Да, я умею говорить как итальянцы, – сказала пародистка Мирьям, решившая, что теперь пора рассмешить Розу. Она просто скопировала, как чревовещатель, свою одноклассницу Аделе Верапоппу: проще простого. – А еще я умею говорить как евреи, – продолжала она, в точности имитируя речь дяди Фреда. – Я знаю разницу между Куинсом и Бруклином – Тойти-Тойд-стрит. Это ты всему этому меня научила, сама того не желая – когда учила меня избавляться от акцента!
Мирьям, хотя и ощущала себя как в тумане от усталости (удивительно, как ночь перешла в этот жестокий день, а она даже глаз не сомкнула), продолжала одеваться. Свежее сухое белье, новый лифчик и чулки, снова прикрыв ее наготу, вернули ей надежду на возможность обновления или спасения. Но оказалось, она переборщила. А может быть, и нет – просто ветер переменился. Как только она взялась за платье, лицо у Розы снова искривилось.
– Куда это ты собралась? – Розин голос ясно говорил о приближающейся истерике. – К нему?
– Ну, мам. Я просто одеваюсь.
– Неужели это я накупила тебе целый шкаф одних только пуделиных юбок и вечерних платьев? Как я могла быть такой идиоткой? Да, наверное, я сама виновата – я сама вытолкнула тебя на улицу, чтобы ты искала себе мужиков для постельных забав, потому что я сама уже поставила на себе крест, потому что у меня внутри все уже иссохло…
– Замолчи, Роза!
Мирьям понимала, что ни в коем случае нельзя сейчас поминать лейтенанта – любовника матери. Иначе катастрофы не миновать.
Вот только почему она не видела, что катастрофа и так уже неминуема?
Роза снова рванула на себе края халата – но простого повторения спектакля было мало: на этот раз требовалось повысить накал. Роза театрально разрыдалась и рухнула на пол, почему-то вдруг сделавшейся похожей на Джеки Уилсона – исполнителя соула, которого Мирьям видела в танцевальном зале “Меркьюри” в Гарлеме. (Они с Лорной Химмельфарб на спор пробрались туда тайком, и их белые лица выделялись среди моря черных, как два сигнальных маяка отваги и восторга. К их присутствию отнеслись терпимо, быть может, снисходительно или даже покровительственно, однако на подобный шаг Мирьям никогда бы больше не отважилась, не имея спутника-негра.) Вдобавок Роза ловко перегородила порог: в ее лицедействе всегда просматривалась крупица прагматизма. Розина манера проливать слезы до такой степени напоминала негритянского певца, что Мирьям не выдержала и громко расхохоталась.
– Да как ты можешь! Даже если я буду при смерти – тебя это не остановит. Ты просто переступишь через мое тело и побежишь в Гринич-Виллидж или к какому-нибудь парню вроде сегодняшнего, чье имя ты даже не соизволила мне сообщить. Ты перешагнешь через мое умирающее тело и отправишься туда, куда не ходят мещане. Я только одного представить не могла – что ты при этом будешь так смеяться надо мной!
– Но ты же не умираешь, Роза.
– Умираю – в душе.
“Именно так ты доказываешь себе, что все еще жива”, – хотела сказать ей Мирьям. Умирать в душе – это и было для Розы естественным состоянием. В душе ее матери клокотал настоящий вулкан смерти. Роза всю жизнь только и делала, что поддерживала этот внутренний огонь, не давая ему вырываться наружу, а позволяя лишь дымиться. В лаве Розиного разочарования вечно умирали медленной смертью идеалы американского коммунизма. Роза никогда не умрет именно потому, что ей необходимо жить вечно и служить памятником из плоти и крови, который увековечивал бы крах социализма как личную травму. Розины сестры ничем не пожелали нарушить – ни замужеством, ни выбором жизненного пути – тот давний сценарий патриархальной иудейской покорности, который предки Мирьям вывезли из местечка, что находилось даже не в России и не в Польше, а где-то посередине, в некоем далеко не святом и как бы ничейном еврейском вакууме. Гнев на эту покорность сестер тоже вечно тлел внутри Розиного радиоактивного контейнера, внутри неразорвавшейся бомбы по имени Роза Циммер. Даже Бог – и тот у нее внутри подвергался умиранию: Розино неверие, ее атеизм были отнюдь не свободой от суеверий, а трагическим бременем ее интеллекта. Бог существовал ровно в такой ничтожной степени, чтобы у Розы была возможность разувериться в его существовании, но если сам он был столь ничтожно мал, то Розин гнев на него, напротив, был безграничным, почти божественным. Ну, а если вы осмеливались спорить, если требовали доказательств безбожности этого мира – что ж, вот вам Холокост, эта юдоль безнаказанного произвола. Каждая из шести миллионов истребленных душ тоже была личной раной, лелеемой внутри Розиного вулкана.
Роза встала на четвереньки и поползла на кухню. Мирьям, уже в платье, но босиком, нашла подходящий ответ – нелогичное противоядие против того, что творилось у нее перед глазами: она подобрала журнал, лежавший на столике в прихожей, возле стакана с ключами. Это был журнал “Лайф” с фотографией Мейми Эйзенхауэр в цветочной желтой шляпке. Мирьям пошла за Розой, нарочито листая глянцевые страницы, а ее мать тем временем уже подползла к кухонной плите и начала приподниматься. Долг Мирьям состоял в том, чтобы наблюдать за Розой: это требовалось от нее, кажется, уже целую вечность – вечность, заключенную внутри семнадцати лет ее жизни. Наблюдать, свидетельствовать, подтверждать правоту. Итак – на кухню. Лана Тернер – на страницах с новостями культурной жизни – выглядела точь-в-точь как Мейми на обложке: чуть сощурься – и уже не отличишь одну от другой. Роза включила газ, а потом откинула дверцу плиты, будто разверзла черную пасть, подползла к выпяченной губе-дверце и сунула голову внутрь.
– Я не хочу жить! Не хочу видеть, как тебя обрюхатят, а потом бросят! Как обрюхатил и бросил меня этот сукин сын – твой отец! Вся моя жизнь – одно большое несчастье, и началось оно, когда он в первый раз ко мне прикоснулся. А теперь ты своим уходом довершаешь его дело. Но погоди, я сама все за тебя сделаю. Ладно, я уже прожила слишком долго! Я увидела, как гибнет все, что когда-то имело для меня значение. Я больше не могу жить, не хочу выносить твои глупости и твои страдания, как выносила собственные. Похоже, я так ничему и не научила тебя!
– Ты ведешь себя неразумно, Роза, ты валишь все в одну кучу. – Мирьям сунула журнал под мышку, но решила пока не вмешиваться, не делать ни малейшего шага в сторону Розы. – Мой отец виноват далеко не во всем, что случилось в твоей жизни. Он вообще рядом с тобой был слишком недолго, чтобы столько всего натворить. Ты же знаешь, что вовсе не мой отец унизил Советский Союз. Это сделал Хрущев.
Быть может, Мирьям своим презрением смутит Розу, заставит ее отказаться от актерства? Роза замахала руками, будто старалась еще глубже залезть в печку: ни дать ни взять кит, плывущий на берег. Если бы Роза увидела свой зад с этой выигрышной позиции, то немедленно прекратила бы представление.
– Я и так уже осталась одна, так что дай мне спокойно умереть! Нужно было сделать это гораздо раньше – еще тогда, когда этот вор украл у меня жизнь и обрюхатил меня. Мне надо было взять и спрыгнуть вместе с младенцем с моста.
– Роза, этот младенец – я.
– Ребенок без отца – все равно что мертвый ребенок, даже хуже. Мы с тобой – отщепенцы.
Роза нелепым образом продолжала разглагольствовать из чрева печки. А кухня уже начала наполняться этой едкой, противной вонью, которую в свое время Мирьям учили распознавать как смертельно опасную. Звони в газовую службу! Открывай все двери, беги на улицу, зови соседей! Соседи, хорошо знакомые им люди, затаились за стенами с обеих сторон и, наверное, слышали Розины стоны и вопли, сидя на своих кухнях за утренним кофе и газетами. Роза давно уже перестала с ними разговаривать – со всеми до единого.
– Говори за себя! Зачем так лгать, Роза. После стольких-то лет. Если б ты хотела, чтобы у меня был отец, могла хотя бы сказать мне, где он. А ты даже письмо ему не разрешала написать!
– Да он бросил тебя, даже не взглянув в твою сторону. Думаешь, этот мужчина, когда он исчез за горизонтом, успел полюбить дочь, которая разве что кукол причесывать умела? Ты ведь еще не могла по достоинству оценить его величавые ораторские позы, не могла купить ему выпивку, не могла потешить его тщеславие. Я вот тоже всего этого не умела. И что бы ты написала этому мужчине?
– Мужчине! Послушать тебя – так все в твоей жизни произошло из-за мужчины. Пожалуй, для революционерки твое несчастье – какое-то слишком приземленное.
– Приземленное!
По понятным причинам, именно это словцо должно было особенно задеть такую пламенную обходчицу района, активистку Гражданского Патруля, ярую любительницу пеших прогулок, как Розу Циммер. Роза была, так сказать, патриархом приземленности и наводила страх на всех пешеходов в Саннисайде своими дознаниями на ходу. Запах газа продолжал распространяться по квартире, вызывая головную боль, которая обещала избавить присутствующих от всех головных болей в будущем.
