Артуро Перес-Реверте - Добрые люди
– Чрезвычайных мер? – Рапосо пощипывает бакенбарду. – А, ну да.
Академики переглядываются: Санчес Террон – недоверчиво, Игеруэла – умиротворяюще.
– Было бы идеально, – намекает издатель, – если бы упомянутые меры вынудили этих двух сеньоров отказаться от своей затеи.
– Меры, вы говорите, – бормочет Рапосо, словно не до конца понимая значение этого слова.
– Точно так.
– А если обычных мер окажется недостаточно?
Игеруэла съеживается, как каракатица, – не хватает только чернильного облака.
– Не понимаю, куда вы клоните.
– Все вы отлично понимаете. – Рапосо засовывает валетов обратно в колоду и осторожно ее тасует. – Расскажите лучше, как мне действовать, если, несмотря на все меры, эти кабальеро все-таки достанут свои книги?
Игеруэла открывает рот, собираясь ответить, но Санчес Террон опережает его.
– В этом случае мы вам даем карт-бланш, чтобы самому решать, каким способом их отобрать.
Если первоначально моральное превосходство философ собирался оставить за собой, ему это не удалось. Рапосо смотрит на него с откровенным презрением.
– Карт-бланш – это значит белое письмо, так?
– Так.
– А насколько белое?
– Белоснежное…
Рапосо искоса посматривает на Игеруэлу, желая убедиться, что тот слушает внимательно. Затем выкладывает колоду на скатерть.
– Белоснежные письма нынче недешевы, сеньоры.
– Все расходы будут покрыты, – заверяет его издатель. – За вычетом суммы, которую вы уже получили.
Он сует руку во внутренний карман камзола и достает мешочек – в нем спрятаны 6080 реалов, отчеканенных в девятнадцати унциях золота, – и протягивает Рапосо. Тот взвешивает мошну на ладони, не открывая, и с невозмутимой наглостью смотрит сперва на одного академика, затем на другого.
– Расходы-то небось на двоих?
Санчес Террон беспокойно ерзает на стуле.
– Не ваше дело, – отрезает он недовольным тоном.
Рапосо удовлетворенно кивает, убирая кошелек.
– Вы правы. Не мое.
Снова повисает пауза. Рапосо молчаливо разглядывает обоих, в его глазах заметен странный игривый блеск.
– А в карты вы играете? – внезапно интересуется он. – В поддавки или еще во что-нибудь?
– Я играю, – выдавливает из себя Игеруэла.
– А я – ни в коем случае, – презрительно заявляет Санчес Террон.
– В карточной игре либо выигрываешь, либо проигрываешь… Главное – одни карты всегда нападают на другие… Вы слышите меня?
– Да…
Рапосо ставит локти на стол, смотрит на колоду, затем снова поворачивается к философу. В это мгновение Санчесу Террону кажется, что у Рапосо на боку под камзолом торчит рукоять кинжала.
– А что, если из-за непредвиденных обстоятельств, которые случаются сплошь и рядом, с одним из этих людей, а может и с обоими, случится какая-нибудь неприятность?
На этот раз пауза затягивается. Первым, благодаря своему привычному цинизму, ее прерывает Игеруэла.
– Насколько серьезная?
– Понятия не имею. – Рапосо уклончиво улыбается. – Обычная неприятность. Из тех, что случаются в долгих и опасных путешествиях.
– Все мы в руках Божьих.
– Или в руках судьбы, – важно ответствует Санчес Террон. – Законы природы неумолимы.
– Вас понял. – В глазах Рапосо снова вспыхивает игривая искорка. – Законы природы, говорите…
– Вы совершенно правы.
– Валеты, короли и прочее… Либо ты сам завидуешь, либо завидуют тебе.
– Надеюсь, мы друг друга понимаем.
Рапосо вновь сосредоточенно щиплет бакенбарды.
– Есть одна штука, которую я всегда хотел узнать, – произносит он, поразмыслив. – Вы ведь ученые по языку или что-то в этом роде, верно?
– Верно, – соглашается Санчес Террон.
– Вот о чем я давным-давно размышляю… Когда слово начинается на звонкий звук, например «ж», то как пишется приставка – «без» или «бес»? «Безжалостные» или «бесжалостные»?
А в это время у себя дома на улице Ниньо дон Эрмохенес Молина, библиотекарь Испанской королевской академии, собирается в дорогу. Небольшой сундук и старенький чемодан из картона и потертой кожи стоят раскрытые в спальне возле кровати. Помощница по хозяйству уже уложила в их недра белое постельное белье, просторный халат, ночной колпак и сменные туфли из бычьей кожи, купленные специально в дорогу. Гардероб не слишком изыскан: гольфы заштопаны, рубашки изрядно потерты на рукавах и воротнике, а шерсть, из которой связан колпак, скорее вентилирует, нежели греет. Доходы старого преподавателя и переводчика с латыни в Мадриде той эпохи – впрочем, как и любой другой – не позволяют особых излишеств, а расходы – уголь, воск и масло, все, что обогревает, кормит и освещает, арендная плата и разные налоги, не говоря уже о табаке, книгах и других пустяках, – съедают подчистую все скудные средства, которые водятся в доме.
– Стол накрыт, дон Эрмохенес, – зовет хозяйка, просунувшись в дверь.
– Иду.
– Второй раз суп греть не буду, – ворчливо добавляет хозяйка: на службе у дона Эрмохенеса и его покойной супруги она состоит уже пятнадцать лет.
– Сказал же, сейчас приду.
Дон Эрмохенес неторопливо складывает кафтан и чулки и кладет их в сундук. Сверху, старясь не помять рукава и фалды, пристраивает сильно потертый камзол из коричневого сукна. На спинке одного из кресел висят черный плащ на шелковой подкладке, солнечный зонтик из тафты и шляпа из бобрового меха с круглыми полями, смутно напоминающая церковное облачение; а на комоде ждут своей участи прочие скромные предметы, которые будут сопровождать своего владельца в дороге, как то: гигиенические и бритвенные принадлежности, два карандаша и тетрадь, старенькие карманные часы на цепочке, табакерка с крышкой, покрытой глазурью, ножик с костяной ручкой и Гораций, изданный на двух языках в формате ин-октаво.
Уложив камзол в сундук, библиотекарь на миг замирает, погружаясь в раздумья. Иногда – как, например, сегодня – мысли о путешествии приносят досаду и преждевременную усталость, густую и вязкую, как похлебка, ожидающая на столе в гостиной. И еще – глубочайшую тревогу. Дон Эрмохенес до сих пор не понимает – все объясняют этот отъезд его природной добротой, однако доброта тут ни при чем, – как он мог, почти не сопротивляясь, согласиться на поручение своих коллег по Академии, и теперь ему предстоит долгий путь, полный тягот и лишений, в чужую страну. У него нет ни энергии, ни физической выносливости для подобного подвига, тяжко вздыхает библиотекарь. Он никогда не мечтал о путешествиях за пределы Испании, исключением была лишь Италия, колыбель романских языков, которым он посвятил всю свою жизнь и свои труды; однако ему так и не представилась возможность совершить желанное паломничество: увидеть Флоренцию и Неаполь, посетить Рим и побродить среди его камней, пытаясь уловить отзвук прекрасного языка, из которого позднее, переплавленный в алхимическом тигле времени и истории, получился испанский язык, и на нем заговорили народы, проживающие на берегах всех океанов. Дон Эрмохенес ни разу в жизни не выезжал из Испании, да и по ней путешествовал не слишком много: Алькала и Саламанка, где он учился в юности, Севилья, Кордова, Сарагоса. Вот и все. Не так много. Большую часть своей жизни он портил себе глаза в тусклом мерцании сальной свечи, корпя над старыми текстами, пачкая пальцы чернилами и покусывая кончик пера. Что касается Фемистокла, то его род был не настолько знатен, чтобы способствовать его славе… И так далее.
И все же есть на свете одно завораживающее слово, одно-единственное ни с чем не сравнимое название: Париж. Брезжащее в конце утомительной дороги, которую академик предчувствует впереди, это имя в последнее время превратилось в притягательную цель для тех, кто, подобно дону Эрмохенесу, улавливает пульс мира – в Испании чаще всего заглушаемый из соображений осмотрительности, – который меняется; просвещения, которое ставит разум выше старых догм и озаряет путь, каковой приведет человечество к счастью и процветанию. Вдовец шестидесяти трех лет, утративший добродетельную супругу, которая скончалась из-за болезни, смирившись по-христиански со своей участью, библиотекарь Академии свято верит в эту иную, лучшую жизнь; его религиозная вера простодушна и не ставит перед ним неразрешимых сомнений, что происходит с некоторыми его знакомыми – характерная болезнь нынешнего века, – которые чрезмерно смущают собственную душу. Библиотекарь Королевской академии верит, что Бог – творец и мера всех вещей; однако книги, среди которых прошла его жизнь, привели его к выводу о том, что человек обязан добиться своего благополучия и спасения уже на этой земле, в течение земной жизни, проведенной в гармонии с естественными законами природы, а не откладывать эту полноту для какого-то другого, внеземного существования, которое якобы компенсирует страдания, пережитые в земной жизни. Сочетать эти две веры не всегда просто; однако в моменты наибольших сомнений простодушная религиозность дона Эрмохенеса помогает возвести надежные мосты между разумом и верой.
