Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
Она наклонилась вперед и чмокнула меня в уголок рта.
– Мне нравится, что ты меня прерываешь и просишь пояснения. Обычно люди слушают мою трескотню, пропуская мимо ушей непонятные им детали.
– Продолжай.
– Итак, уже под конец той поездки я решила посетить Баку, потому что там происходит действие одной из моих любимых книг: «Али и Нино». Когда читаешь эту книгу, Баку представляется самым романтическим местом на земле. Оказалось, ничего подобного, хотя к моей истории это уже не имеет отношения… Я поехала в пригород под названием Сабунчи. Со мной был гид-переводчик по имени Максуд, свободно владевший английским. Я до того работала с ним в командировках и хорошо знала этого человека. А он знал, какие вещи могут меня заинтересовать. На сей раз у меня не было служебного задания, так что пришлось нанять его за свой счет. Когда мы прибыли в Сабунчи, Максуд сказал, что в этих краях живет одна из самых известных джеллум, и предложил с ней встретиться. Прорицатели, астрологи, гадание по картам Таро – эти вещи на нас, дамочек, действуют как наркотик. Ясновидящие, шаманы, медиумы – нам только подавай! И я, конечно, согласилась встретиться с этой женщиной… Ее звали Ламия, что по-азербайджански значит «сведущая». Жила она в маленькой квартире в одной из унылых серо-панельных многоэтажек, построенных коммунистами по типовому проекту и похожих как близнецы, так что в том районе немудрено заблудиться. Кажется, в квартире было две комнаты, но мы видели только гостиную, где стоял полумрак даже в полдень. Ламия сидела на диване. Рядом находилась плетеная детская кроватка, из которой женщина не вынимала руку все время, пока мы там пробыли, как будто успокаивала младенца, чтобы тот не плакал… Когда мы уселись, Ламия спросила у Максуда, что мне известно о «лал-бала» – это переводится как «безмолвное дитя». Когда выяснилось, что я об этом ничего не знаю, ему было велено для начала просветить меня в общих чертах. Разумеется, я не понимала их разговора, поскольку он велся на азербайджанском. Но по гримасе Максуда можно было догадаться, что ему задали непростую задачу. Пока он рассказывал мне о лал-бала, хозяйка держала руку в кроватке. Лишь позднее я поняла почему.
Ава прервалась и несколько секунд молча смотрела на меня. Думаю, она собиралась с духом перед самой сложной частью.
– Теперь я расскажу тебе в точности все как было. Можешь верить, можешь нет. Лично я в это поверила безоговорочно после того, как Ламия рассказала обо мне такие факты и подробности, которые не могли быть известны никому на свете, кроме меня самой. Никому, понимаешь? Ни моим родителям, ни родной сестре – никому. Однако Ламия это знала. Для нее все мои сокровенные тайны были как открытая книга, которую она читала без запинки… Но сначала надо тебе объяснить, что значит «безмолвное дитя». По легенде, их всегда три, в любой момент времени. Со смертью одного немедленно рождается другое. Это похоже на реинкарнацию далай-ламы: безмолвное дитя выбирает себе мать еще до своего рождения.
– Как это – до своего рождения? Выбирает, еще не родившись?
– Да. По словам Ламии, она поняла, что станет матерью безмолвного дитяти в тот же самый момент, когда узнала о своей беременности. Поэтому, когда дитя родилось, она не была удивлена или расстроена, его увидев.
– А с какой стати ей расстраиваться при виде своего ребенка? С ним было что-то неладно?
Ава казалась обеспокоенной, словно сомневаясь, продолжать ей или нет.
– Безмолвное дитя рождается не живым. То есть ребенок только наполовину жив – и наполовину мертв. Он обитает частью в нашем мире, а частью – в другом.
– Что значит «в другом»?
– Это значит: в мире мертвых. Как я сказала, ребенок наполовину жив, наполовину мертв. Он не взрослеет и не старится, сколько бы лет он ни прожил. Срок его жизни предсказать невозможно – бывает по-разному. А в день смерти он выглядит точно так же, как в день своего рождения, притом что некоторые из них живут десятки лет. Безмолвное дитя никогда не двигается, не ест и не дышит. Никогда не открывает глаз и не издает ни звука. Но сердце его бьется, и – что самое важное – это дитя является оракулом… И после того как йит, легко разгадав твои тайны, убедит тебя в истинности оракула, ты можешь задать два вопроса. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Дотрагиваясь до безмолвного дитяти, его мать даст тебе ответы. Но позволяется не более двух вопросов.
– О чем спросила ты?
Ава покачала головой:
– Этого я тебе не скажу. Впрочем… – Она умолкла, поднялась и подошла к окну.
Я не двигался, ожидая какого-нибудь сигнала или подсказки, что делать: идти к ней или сидеть на месте, заговорить или молчать…
Она провела пальцем широкую дугу на запотевшем стекле. При этом движении я почти физически ощутил холод и влагу кончиками собственных пальцев. Ее следующая фраза меня совершенно обескуражила.
– Эймон Рейли когда-нибудь рассказывал тебе о своем прошлом? О детстве?
– Эймон? А его это разве касается?
– Еще как!
Ава начала быстро водить по стеклу обеими ладонями, словно стирала какую-то надпись. Затем она повернулась ко мне:
– Просто ответь на мой вопрос – поверь, все это взаимосвязано. Ты что-нибудь знаешь о его детстве?
– Нет.
– Отец Эймона был пилотом. Он годами терроризировал всю семью, избивал их и вытворял другие жуткие вещи – словом, отъявленный садист. Среди его любимых видов пытки был такой: он раз за разом пролетал на небольшом самолете над самой крышей их дома, зная, что вся семья находится внутри. Эймон говорил, что им было очень страшно – мать и дети прятались под кроватями или в погребе, уверенные, что рано или поздно самолет врежется в дом и всех убьет.
– И чем все закончилось?
– Ко всему прочему, он был еще и пьянчугой. И однажды погиб, свалившись на машине с моста.
– Боже! Так вот почему Эймон такой… с заскоками?
– Да. Однажды он настолько меня взбесил, что я отвесила ему изрядную оплеуху. И после этого он рассказал мне кое-что о своем детстве. Тогда-то я начала понимать, что за этим стоит. Его выходки раздражали меня не меньше прежнего, но я уже не удивлялась. При таком детстве – чему тут удивляться…
– Жуткое дело. Бедняга.
– Да уж. Не знаю, из-за этого ли он такой странный, но пережитое, несомненно, повлияло.
– Но как это связано с твоей историей про безмолвное дитя? – спросил я, скрещивая руки на груди.
– В тот день Ламия сказала мне, что я – часть проклятия.
Я медленно разъединил руки, не зная, куда их теперь пристроить.
– То есть ты проклята?!
В этом возгласе соединились недоверие и отчаяние. В такие моменты обнаруживаешь, до чего беспомощными могут быть твои руки и голос. Они скорее являются обузой, не умея реагировать на внезапно свалившуюся напасть в виде одного только слова – «проклятие», или «смерть», или «рак».
Она покачала головой:
– Не совсем так, я – часть проклятия. Но, учитывая мою роль в этой истории, меня можно назвать и про́клятой. Ламия предсказала, что после возвращения в Америку я забеременею, и это случилось. И еще было предсказано, что я передам своему ребенку проклятие: он будет обречен в точности повторить жизненный путь своего отца, желает он того или нет. Возможны лишь мелкие, несущественные отклонения.
Ава замолчала, глядя на меня в упор. Видимо, ждала, когда до меня в полной мере дойдет смысл сказанного.
– А она не сказала, кто будет отцом твоего ребенка?
– Нет, но она сказала, что человек, от которого я забеременею, несет в себе проклятие.
– Этим человеком могу быть и я, Ава.
– Можешь быть и ты. Это станет ясно после анализа ДНК, но я хотела поговорить с тобой до того. Так или иначе, тебе в этом деле отведена не последняя роль.
– Надо полагать, – произнес я зло и цинично, против своей воли.
У меня и в мыслях не было ее уязвить, но почему она сообщила мне все это только сейчас? Разве нельзя было сделать это раньше?
Возникла пауза.
– Я люблю тебя, Ава, но эта история – какой-то бред, абсолютный бред. Напоминает «Тысяча и одну ночь»: безмолвное дитя, джеллум, проклятие… Как ты можешь в это верить?
– Это подтверждается событиями, которые случились с тех пор. Все предсказания Ламии сбылись: моя беременность, роман с Эймоном и – в особенности – ты.
– Что значит «в особенности»?
В этот самый момент стиральная машина, работавшая в глубине комнаты, прекратила урчать и запикала, сообщая о завершении программы. Ава умолкла; и по ее виду было непохоже, что я скоро получу ответ на свой вопрос. Я скорчил гримасу, встал и направился к машине, чтобы извлечь белье. Наклонился и открыл дверцу.
– Ава?
– Что?
– Наша стиральная машина заполнена буквами.
Я разложил на ладони влажную белую букву «К» и показал ее Аве. Дюймов десять в длину, вырезана из ткани. Я снова заглянул в машину: вместо нашего белья там лежала сырая груда прописных букв.
