Дельфина Бертолон - Грас

– Неважно.

– Что неважно? – спросила Лиз, нахмурившись. – Что с тобой?

Я покачал головой:

– Ничего. Странный сон приснился… Знаешь, бывают такие кошмары, от которых часами не можешь избавиться после пробуждения, даже когда уже совсем светло.

– Ну да, – осклабилась она. – Это называется работа.

Я вздохнул. Лиз ненавидела свою работу, но при этом не пыталась ее сменить. В сущности, она мало что любила. Впрочем, именно за это ты ее и упрекала, за то, что она ничем не интересуется. Ты-то сама, Кора, была натурой страстно увлеченной. Для тебя жить в такой пошлости, в такой косности, при таком отсутствии любознательности и воодушевления – безусловно, граничило с глупостью. Удручало. Ты так и говорила: «Порой, Нат, твоя сестра удручает». Я никогда не был так суров к ней. Она отнюдь не блистала в школе, ей не повезло полюбить что-нибудь по-настоящему, полюбить до безумия, как мы: я – архитектуру, ты – дизайн. Ее саму тоже никто никогда не любил, я имею в виду, не любил так, как любил тебя я. Моя старшая сестра стала специалисткой по хаотическим связям с полными дебилами – продавцами хот-догов, коммивояжерами по кондиционерам, запойными актерами-неудачниками. Страсть – это дар; некоторые им наделены, другие нет. В этом смысле мне всегда было жалко Лиз.

Я решил увести разговор подальше от гнусных излучин «Галереи Лафайет» и спросил:

– Кстати, мама, можно узнать, зачем ты переставила шкаф? Взгляни на мой лоб! И к тому же после перестановки остался след на стене.

Грас побледнела; рука с тартинкой, которую она намазывала маслом, зависла в воздухе. Она пристально посмотрела на нас с Лиз, потом опустила глаза.

– Это уже не в первый раз.

Я не понял, что она хотела этим сказать.

– То, что случилось сегодня ночью, было уже не в первый раз. Всю неделю творилось что-то непонятное. Я испугалась, что кто-то залезет через крышу, это единственный возможный ход… Так что наглухо закрыла люк.

Я был ошеломлен. Моя сестра запустила руку в свою пачку «Мальборо лайт»; если бы я осмелился, сделал бы то же самое. Мама была бледна, но ее голос звучал спокойно, даже равнодушно.

– Ты вызывала полицию?

– Разумеется, Лили, дорогая. Они приезжали два раза, оценить размер ущерба. Я даже позвонила Эду… Помните, Эдуар Франкане, наш бывший сосед? Он теперь служит в Лионе.

Лиз кивнула. Я же начисто забыл этого Эдуара Франкане. Зато очень хорошо помнил, как какой-то придурок чуть не уморил наших детей, играя среди ночи в «Стенолом» [9] , так что и речи быть не могло, чтобы это повторилось.

– Мама… Я не понимаю. Что, собственно, тут произошло?

Тогда она рассказала нечто странное, что, увы, меня не успокоило.

Грас Мари Батай, 14 апреля 1981 года, за секретером в спальне, 09.34 на радиобудильнике

Мой выходной, вторник, чудесный вторник, день без шприца, без халата, без слез и без подкладного судна.

Я собираюсь пообедать в Лионе с Жюли, потом пойдем по магазинам. Со времени твоего отъезда я сбросила три кило. Завтра вечером, вернувшись, ты это заметишь. Надеюсь, что заметишь. Затем я навещу маму. Она явно не в форме в последнее время. После смерти папы она сдала, а с приближением годовщины его смерти дело только ухудшилось…

Я вот думаю, что станет со мной, если ты умрешь?

Я привыкла к твоему отсутствию, но это не одно и то же.

Сегодня президент Рейган вернулся в Белый дом совершенно здоровым. Это навело меня на мысль о Жорже. Не знаю, почему я все еще думаю о нем; четыре пациента умерли на этой неделе, и мне от этого было ни холодно ни жарко. Я, конечно, преувеличиваю, но ты понимаешь, что я хочу сказать. Думаю, он напоминал мне отца… Отцы и дочери! Своего-то я водила за нос, конечно, но иногда мне кажется, что Лиз тебя кадрит . Прихорашивается к твоему возвращению, в свои-то шесть лет, кривляется еще хуже, чем девчонка, та девчонка. Завтра пристанет ко мне, чтобы я завила ей кудри щипцами, спросит, готово ли ее платье «с блестками», и весь день будет крутиться перед зеркалом, разучивать улыбку. Уверяю тебя, Тома, ты не знаешь свою дочь. Она целыми днями таскает джинсы, истертый свитер и кеды, напрочь убитые беготней в парке, – а главное, ее никак не загнать в ванну. Но когда ты возвращаешься, это уже Принцесса, госпожа Принцесса, ах, я хочу хорошо пахнуть, и чтобы платье было выглажено, и чтобы туфли блестели! Говорю тебе – настоящая стерва. Очаровательная стерва. Да хоть бы и так.

В сущности, я такая же, как она. Сегодня моя цель – что-нибудь сдержанное, изысканное, что не сразу бросается в глаза, понимаешь? Ничего показного, одежда, которая лишь подчеркнет мою фигуру, чтобы возбудить подсознательное желание, как тот портрет Джейн Биркин на обложке журнала «Эль» за прошлую неделю – красная полосатая матроска, алмазные сережки на винтах. Выгодно отличить себя от этой девчонки с ее чересчур мешковатыми юбками, обвислыми свитерами и слишком длинной челкой. Быть женщиной, настоящей. А не этой неуклюжей и упрямой соплячкой, у которой вечно волосы падают на лицо.

О, я знаю: через несколько лет эта девица станет чудом. Но к тому времени я от нее избавлюсь. Уже подыскиваю ей замену, если хочешь знать. Выслеживаю идеальный набор качеств: старая, уродливая и зажатая, желательно – англичанка. Хочешь знакомства с другими культурами? Очень хорошо! Говорить по-английски, дорогой, все-таки интереснее, чем по-польски. Я делаю это ради их будущего – будущего наших детей.

Хорошая погода, жарко, похоже на лето. У детей каникулы, они все время на свежем воздухе. Девчонка устраивает им «поиски сокровищ», они это обожают, но Лиз изводит своего брата, чтобы он ничего не нашел. Как и ее мать, она плохой игрок. Не любит проигрывать.

Я надела невесомое платье и любуюсь своим животом, потерявшим три кило. Мне бы хотелось, чтобы ты меня видел такой, в этом красивом красном платье, похожем на маки, которыми с некоторых пор все заросло, на удивление, раньше срока. Я прихорашиваюсь, даже когда тебя тут нет. Тренируюсь к твоему возвращению; тренируюсь каждый божий день. Впустую, быть может, но я не оставляю усилий.

Отныне капитан заставляет действовать своих подручников.

А подручники исключают всякую капитуляцию.* * *

Тяжелое небо, ветер сильный и резкий, как удар дубины. В парке бело, а за ним виноградники, скованные морозом лозы торчат из снега, словно руки, безнадежно пытающиеся ухватиться за что-нибудь – за что , спрашивал я себя, за что тут можно ухватиться, кроме смерти?

Ногам было тепло и сухо в низких рабочих сапогах, я шел бодрым шагом, преодолевая легкий спуск к дороге, к границе имения. Добравшись туда, до крайней точки, до ограды, окаймленной пирамидальными тополями, до их останков, обугленных из-за зимы, я остановился. Повернулся к дому, к этой постройке из золотистого камня, типичной для здешних краев, где прошло мое детство, немного заурядное, немного тусклое, особенно после переезда Лиз в Лион – она смылась в восемнадцать лет, как только позволил закон. Мне в то время было одиннадцать, и хотя она меня частенько изводила, ее присутствия мне почти сразу же стало недоставать. Я смотрел на дом и думал: не с этой ли самой точки мой отец смотрел на него несколько дней назад, когда «рыскал тут, как хищник», вернувшись невесть откуда по неведомой причине. Я опустил глаза, поковырял снег носком сапога, словно там можно было что-то откопать – сокровище, какой-нибудь знак, но процарапав красивую голубоватую глазурь, не нашел ничего, кроме скрипучей, промерзлой, местами грязной земли да остатков бурой травы, насчет которой я вообще сомневался, зазеленеет ли она когда-нибудь.

Мне хотелось кричать.

Мне необходимо было выкричаться, ради своего душевного здоровья. Я попытался, но у меня не получилось. Издал только короткий хриплый вскрик, слабоватый крик неженки, зажатый под грудиной, который не осмеливался вырваться наружу, – слишком воспитанный, слишком культурный, гротескный крик горожанина. Вообще-то кричать казалось мне неподобающим, будто я рисковал обратиться в зверя. Кричать было не принято. Хотя ближайшие соседи находились далеко за домом, а с этой стороны не было совсем никого. Кто бы мог меня услышать? Только пустынная департаментская трасса да спящие виноградники. По меркам выживания это был трудный крик. Я подобрался, напрягся, превратился в тугой клубок нервов, подумал о тебе, Кора, обо всех тех криках, которые не смог выдавить из себя, о немых криках, накопившихся во мне за столь долгий срок, и тогда закричал. Впрочем, сначала не сознавая этого, – просто выл на бледное солнце, как волк на луну. Я вопил долго, не останавливаясь, все громче и громче, диапазон моего крика удивил даже меня самого; от него сотрясалось все мое тело. Стая воронов взлетела с проводов, каркая вразнобой, шум черных крыльев с металлическим отливом накладывался на мой крик, я уже не узнавал этот гортанный голос. Далеко на дороге я заметил блестящее красное пятно, быстро исчезнувшее, как отражение волос Лиз в золоченой раме зеркала, потом через несколько секунд оно снова появилось, следуя извилинам вдоль Бэйера. Я внезапно перестал кричать, словно по знаку учительницы, сжавшей пальцы в кулак, чтобы мы все вместе прекратили пение.