Герман Кох - Спаси нас, Мария Монтанелли
Короче, меня таки затащили на прием. Я не сопротивлялся, уже не помню почему, наверно из спортивного интереса. Штаб-квартира психологов располагалась в каком-то бараке в центре города. На первой же консультации мои предки умудрились поцапаться. Мама заявила, что любовная связь мужа, который дважды в неделю притаскивается домой под утро, отрицательно сказывается на душевном равновесии их сына-подростка. Слушая ее весьма простодушный рассказ, я, честное слово, был готов провалиться сквозь землю. «К делу это совершенно не относится!» – возмутился отец. И здесь я с ним согласился. При чем тут предки? Если бы мне дали слово, я бы все объяснил. Но до меня очередь дошла нескоро.
Вопреки моим представлениям тот психолог оказался вполне земным существом. Он курил трубку и смахивал скорее на частного детектива из американского сериала, который, сидя за дверью из матового стекла с табличкой «Частное расследование», в два счета раскрывает инсценированное самоубийство или распутывает грязное бракоразводное дельце. По выражению его темных глаз или по характерному изгибу бровей сразу было понятно: он ничто не воспринимает всерьез. Что вполне естественно, если полжизни выслушивать чужую брехню.
После того как мои предки наконец смотались, меня заставили сдавать так называемый развернутый тест. В чернильных кляксах я должен был, к примеру, разглядеть очертания различных фигур и ответить вдобавок на вопросы типа: «Что общего между древесиной и углем?» Оба вещества используются как топливо – таков был правильный ответ. Помню как сейчас вопрос о столах и стульях. Как я ни напрягал мозги, додуматься до того, что то и другое – это предметы мебели, я так и не смог. Ответ лежал на поверхности. Я же копал слишком глубоко, подозревая, что этот вопрос с подвохом, как и большинство задаваемых мне, ведь в реальности мир гораздо сложнее, чем совокупность нескольких однородных предметов. Но на подобных мне самоедов этот тест рассчитан не был. Затем меня попросили написать на выбор сочинение по картинкам: наклеенные на картонки изображения двух глядящих в окно бабусек и стоящего под фонарем в темноте одинокого мужчины. Ежу понятно, каким образом они пытались добраться до моего «подсознания». Если бы я дал волю своей фантазии и вжился в образ маявшегося под фонарем персонажа, они не мудрствуя лукаво причислили бы меня к затворникам и меланхоликам. Я же представил себе, как того малого прошивает автоматная очередь из проносящегося мимо автомобиля и никто не приходит потом на его похороны. Поставив точку, я подумал: какие же выводы они сделают из моего сочинения? Стремление покончить с невыносимым одиночеством? Агрессивность? Я перечитал свое творение, подумал было написать его по новой, но в итоге оставил все как есть. Хочу сказать лишь одно: твою личность здесь оценивают по тому набору фраз, которые ты влегкую настрочил за пять минут и которые тебе неохота было переписывать, потому что вся эта долбаная писанина по нашлепанным на картонки картинкам тебе до смерти обрыдла.
Кстати, все до одной картинки были мрачными, что тоже наверняка было неспроста. Похожие карточки использовались у нас на уроках английского и французского в Монтанелли. К лицевой стороне такой карточки была приклеена картинка, например стул, а на обратной стороне – наименование, например «a chair». В каждой пачке было по тридцать карточек. Тебе надлежало вызубрить их и отчитаться. Учитель поочередно показывал картинки, которым ты присваивал словесные обозначения: «A chair… a duck… a garden»[2]. Меня всегда мучил вопрос, кто выдумал эти карточки, кто вырезал и наклеивал все эти картинки – ведь это кропотливый труд. Все твои достижения фиксировались в рабочей тетради. Каждый работал в своем темпе. Чем больше карточек ты сдавал, тем быстрее заполнялась рабочая тетрадь. На деле зубрилы, опережавшие всех остальных, взахлеб хвастались своими успехами, невольно создавая в классе бешеную конкуренцию, которая, скорее всего, не предусматривалась сей педагогической методикой. А что тогда предусматривалось? Людей редко интересует, насколько их гениальные идеи оправдывают себя на практике.
Во второй половине дня мне назначили, что называется, личную беседу. Ван дер Дюссен уже разложил на столе результаты теста. Теребя трубку, он сказал, что самый высокий балл у меня в части логического мышления. «Всего пять процентов пациентов достигают подобных вершин», – уточнил он. Я понятия не имел, к чему он клонит. Может, это была единственная надежда на мое спасение – не знаю. В любом случае эти сокровенные «пять процентов» спасали меня на протяжении оставшихся лет моего пребывания в лицее Монтанелли. Ведь чего-чего, а логического мышления в Монтанелли нет как нет.
Словом, я проникся доверием к этому Ван дер Дюссену. Я подумал, что, поскольку терять мне нечего, я вполне могу ему открыться. Прошло уже почти пять месяцев с тех пор, как я узнал от мамы, что у моего отца любовная интрижка. Короче, выложил все начистоту. О тех двух ночах в неделю, которые отец проводит у вдовы, и о том, как он валится с ног от усталости в остальные дни. О том, как он водит ее на классические концерты, хотя самому медведь на ухо наступил. Слушая пластинки, которые иногда я ему ставил, он, начисто лишенный слуха, не способен был отличить одну мелодию от другой, так что все мои попытки развить его музыкальный вкус были бессмысленны. С девчонками я тоже терпел фиаско: они, как ни пыжились, не могли запомнить ни песню, ни ее автора, ни фильм, не говоря уже о фамилиях режиссеров или композиторов. Ты мог хоть целый вечер вбивать им в голову такого рода сведения – бесполезно, на следующее утро они напрочь забывали абсолютно все. Они лишь поддакивали, если ты им нравился, но в глубине души небось считали меня шизанутым: надо же, он придает значение такой ерунде! Еженедельные походы отца в «Концертгебау» мы с мамой окрестили склеротическими. Тамошняя публика, в большинстве своем разменяв вторую сотню лет, выходила в свет исключительно ради того, чтобы продефилировать в фойе в новой шубе или под руку с любовницей. Как-то раз отец умотал в отпуск со своей пассией, не забыв прихватить с собой стиральный порошок. Он в жизни не стирал рубашек, но тут, видать, пришлось. Вдове-то недосуг портить свои изнеженные ручки в мыльной воде. Все это как на духу я выболтал Ван дер Дюссену, который как истинный слушатель лишь кивал по ходу моего повествования. Он не спрашивал, чем вызван мой дух противоречия. Слушал, и все. Я рассказал, как отец купил «фиат», который ему явно не по карману, но на тачку подешевле вдова не соглашалась; в каких ресторанах они тусовались; что мой отец, вообще-то, всегда привередничает в еде, но со вдовой строит из себя великосветского гурмана; что он никогда не брал в рот спиртного и не притрагивался к табаку, но сейчас, видишь ли, ему нужно напустить тумана, и он дымит безвкусными тонкими сигарами и цедит ирландский сливочный ликер, напиток для педиков, притом самый дерьмовый, который и пуделю-то предложить стыдно. От алкоголя ему становится хреново, ведь он двадцать пять лет был вегетарианцем. А если полжизни жевать траву и вдруг залить в себя двойной виски, то, само собой, желудок заартачится.
В какой-то момент меня реально понесло. Я рассказал, что отец не стесняется делиться со мной и мамой подробностями своего романа, что чувства других ему до лампочки, что эта вдова гораздо старше моей мамы, что расхаживает она в леопардовом манто, в уродских лаковых туфлях, а прическа – ну просто святых выноси! А как-то, застав маму плачущей в ванной, я спросил ее, что стряслось (я тогда еще ничего не знал). «Ничего», – ответила мама, вытирая слезы полотенцем. «Почему ты плачешь?» – настаивал я. У меня сжалось сердце – я еще ни разу не видел, чтобы мама рыдала навзрыд, не в силах остановиться. В одном халате, с растрепанными волосами. «Просто мне грустно», – сказала она. Я обнял ее, такую миниатюрную, и прижал к себе. Я, выше ее по меньшей мере на голову, мог без труда ее расплющить, тем самым уняв ее рыдания.
Ван дер Дюссен слушал внимательно, посасывая мундштук. После того как я вроде бы выговорился, он неожиданно придвинул ко мне коробку сигар и кивком пригласил меня угоститься. Поскольку это было наше первое знакомство, я тут же насторожился, почувствовав очередную провокацию. Я, безусловно, доверял Ван дер Дюссену, выворачивая перед ним душу наизнанку, но не забывал при этом о его профессии. Если бы я и в самом деле был таким пижоном, за которого принимали меня остальные, то я бы точно курил сигары. Вообще-то, я был не прочь повыпендриваться, но предложение Ван дер Дюссена тем не менее отклонил. Психолог наблюдал за моей реакцией, а я наблюдал за реакцией психолога на мой отказ. Какое-то время мы оба молчали. Я уставился на фотографию длинноволосой блондинки и двух маленьких детей на фоне какого-то фонтана, что стояла у него на столе.
