Амели Нотомб - Антихриста
Я отошла в полном недоумении. Должно быть, недаром мелкие зверушки не дружат между собой. Я ошиблась, предполагая, что Сабина – мой двойник: умолять-то она умоляла, но не о том, чтоб к ней подошли, а чтоб не трогали. Любые контакты были для нее пыткой.
«С чего такую недотрогу понесло на социологию, – подумала я. – Шла бы лучше в монахини». И тут увидела, что за мной иронически наблюдает Христа. Она засекла мое изменническое поползновение. Не выйдет, без меня не обойдешься, говорили ее глаза.
В декабре началась сессия. Христа провозгласила новый лозунг: «Хватит валять дурака! За работу!» Хотя, по-моему, я и так дурака не валяла.
Христа выпендривалась как могла. Салоном Вердюренов[4] служили лекции по истории философии: она сидела с вдохновенным видом, показывая, как тонко разбирается в Канте, не то что мы. И врала без зазрения совести:
– Философия – моя стихия!
Я долго принимала это за чистую монету. Она ведь знала немецкий, а потому сам Бог велел ей ориентироваться в мире Шопенгауэра и Гегеля. Наверное, Ницше читала в подлиннике. Я, правда, никогда сама не видела, но это ничего не значит. Когда Христа произносила какой-нибудь философский термин по-немецки, у меня мурашки бежали по коже: это было так внушительно!
В определенном смысле сессия была счастливым временем: Христа не запускала свою музыку, мы занимались в тишине, поделив пополам мой стол. Поднимая голову от конспектов, я видела ее сосредоточенное лицо и проникалась к ней еще большим уважением. Мое прилежание было не в пример меньше.
Наступил день письменного экзамена по философии, длился он четыре часа. Выйдя из аудитории, Христа воскликнула:
– Красотища!
Остальные экзамены были устные. Христа сдала их намного лучше меня. Неудивительно: она умела гладко говорить, умела подать себя.
На устных преподаватель объявлял оценку сразу, а результатов письменного по философии надо было ждать две недели. Наконец их вывесили, и Христа послала меня на факультет узнать, кто что получил, причем не только мы с ней, а вся группа, то есть двадцать четыре человека. Это было довольно нудно, но отказаться я не посмела.
Всю дорогу я фыркала про себя: «Обязательно ей надо убедиться, что она лучше всех! До чего противно!»
В списке я первым делом нашла себя: Дрот – 18 из 20. Ого! Куда лучше, чем я ожидала. Потом отыскала Христу: Билдунг – 14 из 20. Я так и прыснула, представив, как у нее вытянется физиономия. Переписав, как обещала, все 24 фамилии, я выяснила, что 18 из 20 – самая высокая оценка и что получила ее одна я.
Такого не могло быть! Это, наверное, ошибка. Ну конечно ошибка! Я побежала в канцелярию, и мне сказали, что профессор Виллемс у себя в кабинете. Я пошла туда.
Завидев меня, профессор раздраженно проворчал:
– Вы, наверное, хотите опротестовать оценку?
– Да.
– Как ваша фамилия?
– Дрот.
Виллемс сверился со списком.
– У вас, однако, большие претензии. Вам мало восемнадцати из двадцати?
– Наоборот. Мне кажется, что вы по ошибке поставили мне такую высокую оценку.
– И вы явились ко мне из-за этого? Невероятная глупость!
– Дело в том, что… мне кажется, вы перепутали две оценки: мою и мадемуазель Билдунг.
– Понятно. Вы, надо полагать, помешаны на справедливости. – Профессор вздохнул.
Он придвинул к себе кипу тетрадей и нашел работы студентки Дрот и студентки Билдунг.
– Никакой ошибки нет, – сказал он. – Когда мне пересказывают лекцию слово в слово, я ставлю 14, а когда излагают собственные мысли – 18. А теперь ступайте, или я действительно поменяю оценки.
Я выскочила, не чуя под собой ног от счастья.
Но веселье было недолгим. Как сказать про это Христе? В конечном счете решающего значения эта оценка не имела: учитывался средний балл. Но я понимала, что для Христы это не аргумент. Ведь речь шла о философии, «ее стихии»!
Когда я пришла домой, Христа спросила с самым беспечным видом:
– Ну что?
Вместо ответа я протянула ей листок, на который выписала отметки всей группы. Она схватила его, пробежала глазами и изменилась в лице. Не знаю почему, мне вдруг стало неловко. Огорчение Христы внушило мне не радость, а жалость. Я уже открыла рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешительное, но не успела.
– Это только доказывает, – произнесла она, – что все эти оценки – сплошная чушь. Все знают, что я по философии первая, а у тебя знания поверхностные.
Это уж было слишком. Какова наглость?!
В тот же миг в голове у меня созрел коварный план, который я немедленно стала приводить в исполнение.
– Скорее всего, это ошибка, – смиренным голосом предположила я. – Виллемс, наверно, перепутал наши оценки.
– Ты думаешь?
– Я слышала, что так бывает…
– Поди спроси у него.
– Нет, лучше ты. Ты же знаешь Виллемса – если я приду и скажу, что он неправильно поставил мне хорошую отметку, он просто разозлится.
Христа что-то промычала. Прямо она не сказала, что пойдет к профессору. Как же! Она выше таких мелочей!
Но я заранее злорадно потирала руки, предвкушая, как примет ее Виллемс.
Через два часа Христа налетела на меня как фурия:
– Ты нарочно меня подставила!
– О чем ты?
– Виллемс сказал, что ты у него уже была!
– А, так ты к нему все-таки ходила? – невинно спросила я.
– Зачем ты мне устроила эту гадость?
– Да какое это имеет значение? Все знают, что ты у нас по философии первая, а у меня знания поверхностные. Все эти оценки – сплошная чушь. Не понимаю, что ты так волнуешься.
– Дура несчастная!
Она вылетела из комнаты и хлопнула дверью.
– Что там у вас стряслось? – услышала я голос отца.
Ему-то что за дело?
– Ничего, – отвечала Христа. – Бланш задирает нос, потому что у нее по философии отметка лучше, чем у меня.
– Какие пустяки! – сказала мама.
Иной раз пожалеешь, что не родилась глухой, слушать такие вещи – радости мало.
Сессия закончилась, и на другой день Христа уехала на Рождество к родным. Ни адреса, ни номера телефона она нам не сказала.
– Только бы она вернулась! – вздыхал папа.
– Вернется. Она половину своих вещей оставила, – заметила я.
– Да она выше этого! – воскликнула мама. – Не то что ты. У нее по всем предметам оценки лучше твоих, но она ими не кичится. А ты расхвасталась своей философией!
Ну и пусть! Я и не подумала объяснять, что между нами произошло. Мне стало окончательно ясно: что бы я ни сказала, родители все равно сочтут, что права святая Христа.
* * *Антихриста вернется – я знала точно. Не столько ради своих вещичек, сколько ради нас. Она нас еще недограбила. Я не знала, что еще можно сорвать с наших голых скелетов, но она, Антихриста, несомненно знала.
Две недели без мучительницы – райская жизнь! Долгих две недели сладостного покоя.
Ну а родители ныли, как маленькие:
– Кто только придумал эти праздники! Хочешь не хочешь – веселись! Да еще придется идти в гости в тете Урсуле!
Я уговаривала их:
– Да сходим, ничего! Она такая смешная, такие плюхи выдает!
– Можно подумать, тебе сто лет. Молодежь терпеть не может Рождество!
– Ничего подобного! Христа, между прочим, со своими немецкими корнями, обожает Weihnachten![5] И вообще это ее праздник – вспомните, как ее зовут.
– В самом деле! А мы даже не сможем ее поздравить. Она уехала в такой обиде! Знаешь, Бланш, если ты опять получишь отметку лучше, чем она, не вздумай радоваться при ней. Она из неблагополучной среды, у нее комплекс…
Я старалась не слышать эти навязшие в зубах благоглупости.
Тетя Урсула, наша единственная родственница, жила в доме престарелых. Любимейшими ее занятиями было тиранить персонал и комментировать новости.
– Что у вас у всех такие унылые рожи – прямо покойники! – встретила нас милая старушка.
– Мы скучаем по Христе, – сказала я.
Мне было занятно послушать, что она скажет по этому поводу.
– Что это за Христа?
Отец, едва не прослезившись, описал замечательную девушку, которая теперь живет у нас.
– Она твоя любовница?
– Она ровесница Бланш, ей всего шестнадцать лет, – возмутилась мама, – и она нам как дочь.
– Но за квартиру-то она вам платит?
Отец объяснил тетушке, что это девушка из бедной семьи и мы не берем с нее денег.
– Девчонка не промах! Таких лопухов нашла!
– Ну что вы говорите, тетушка! Девочка приезжает издалека, из восточных кантонов…
– Ах вот что! Так она еще и немка в придачу? И вы не брезгуете?
Бурное негодование. Как можно говорить такие вещи, тетя Урсула! Теперь все по-другому! С тех пор как ты была молодой, много воды утекло! К тому же восточные кантоны – часть Бельгии.
Я слушала и потешалась.
Родители покидали тетушку морально уничтоженные.
– Христе об этом ни слова, ладно?
Да уж конечно. А жаль!
Это было в самый сочельник. Мы, как неверующие, ничего не праздновали. Просто выпили ради удовольствия подогретого вина. Папа вдохнул его аромат и сказал:
