Элизабет Страут - Меня зовут Люси Бартон
Я сидела на стуле у сестринского поста, стараясь не заплакать. Зубная Боль обняла меня за плечи, и я до сих пор люблю ее за это. Мне иногда становилось грустно от той реплики, которую Теннесси Уильямс вложил в уста Бланш Дюбуа: «Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного»[17]. Многих из нас часто спасала доброта незнакомцев – но через какое-то время это начинает звучать банально. И вот отчего мне грустно: прекрасная и правдивая фраза используется так часто, что становится избитой.
Я вытерла слезы рукой, когда появилась мама, которая искала меня. И все мы – Зубная Боль, я, остальные сестры – помахали ей.
– Я думала, ты дремлешь, – сказала я, когда мы с ней возвращались в мою палату. Она ответила, что не спала. – Наверно, скоро позвонит няня. – И я рассказала, что Крисси пошла поиграть.
– Как это – пошла поиграть? – спросила мама.
Я порадовалась, что мы одни.
– Это просто означает, что она отправляется к кому-нибудь домой после школы.
– И с кем она будет играть? – поинтересовалась мама. Я почувствовала, что она старается сделать мне приятное, поскольку заметила в моем лице печаль.
Когда мы шли по больничному коридору, я рассказала ей о подруге Крисси. О том, что ее мать преподает в пятом классе, а отец – музыкант, но при этом никчемная личность, и они несчастливы в браке. А девочки очень любят друг друга. Мама кивала на протяжении моего рассказа. Вернувшись в палату, мы увидели там доктора. С деловым видом он задернул занавески и нажал на мой шов. Он сказал:
– Насчет паники вчера ночью: анализ крови показал воспаление, и нам нужно было сделать компьютерную томографию. Как только у вас прекратится лихорадка и вы сможете удерживать в желудке твердую пищу, мы отпустим вас домой.
Голос у него был необычно резкий.
– Да, сэр, – ответила я, не глядя на него. И вот что я тогда узнала: человек устает. Душа – или как там мы называем то, что не есть тело, – устает, и это сама природа нам помогает. Я устала. Хотя я и не знаю это наверняка, но думаю, что он тоже устал.
Няня позвонила. Она все время твердила, что у детей все прекрасно, и поднесла трубку к уху Бекки. Я сказала:
– Мамочка скоро вернется домой. – Я повторяла это снова и снова, и Бекки не плакала, а я была счастлива.
– Когда? – спросила она, и я заверила, что скоро и что я люблю ее.
– Я люблю тебя и скучаю по тебе. И я здесь, а не с тобой, чтобы поправиться, и я поправлюсь, и очень скоро тебя увижу, да, ангелочек?
– Да, мамочка, – ответила она.
В музее Метрополитен на Пятой авеню, на первом этаже, есть раздел, который называют садом скульптур. Должно быть, я много раз проходила мимо этой скульптуры вместе с мужем и с девочками – когда они стали старше. Но я думала только о том, чем накормить детей, и никогда на самом деле не представляла себе, что делать человеку в подобном музее, где всего так много. И только недавно, когда эту статую вдруг омыл великолепный свет, я остановилась, взглянула на нее и сказала: «О!»
Это мраморная статуя мужчины с его детьми[18]. У него на лице написано отчаяние. Дети прижимаются к отцу и о чем-то просят, а его взгляд, полный муки, обращен к миру, и руки прижаты ко рту. Но дети смотрят только на него, и когда я наконец это увидела, то произнесла: «О!»
Я прочитала надпись и текст на табличке, из которого узнала, что эти дети предлагают себя отцу в качестве пищи. Он умирает от голода в тюрьме, и дети хотят лишь одного: чтобы мучения отца прекратились. Они позволят ему – о, с такой радостью! – съесть себя.
И я подумала: этот парень, скульптор, знал. Он знал.
И тот поэт, который пояснил, что означает эта скульптура, тоже знал. Он знал.
Несколько раз я приходила в музей специально для того, чтобы увидеть умирающего от голода отца с детьми, один из которых уцепился за его ногу. А когда я туда приходила, то не знала, что делать. Он был таким же, каким запомнился мне, и я стояла в растерянности. Позже я поняла, что получала все, что мне нужно, когда смотрела на него украдкой. Например, когда я бывала в музее с кем-нибудь, то говорила, что мне нужно в туалет – просто чтобы уйти и посмотреть на статую одной. Но все было иначе, когда я специально приходила сюда, чтобы увидеть этого несчастного отца. И он всегда был на месте – за исключением одного раза. Смотрительница сказала, что он наверху, на специальной выставке. И я почувствовала себя оскорбленной оттого, что другие так хотят его увидеть!
Сжалься над нами.
Эти слова пришли ко мне позже, когда я размышляла над своей реакцией на слова смотрительницы, сказавшей, что статуя наверху. Сжалься над нами, подумала я. Потому что мы такие маленькие. Сжалься над нами – часто звучит у меня в голове. Сжалься над всеми нами.
– Кто эти люди? – спросила моя мать.
Я лежала на спине, лицом к окну. Был вечер, и зажигались огни города. Я спросила маму, что она имеет в виду. Она ответила:
– Эти глупые люди в глупом журнале – я не знаю имени ни одного из них. По-видимому, всем им нравится фотографироваться, когда они пьют кофе или делают покупки, или…
Я перестала слушать. Мне нужен был только мамин голос, и не имело значения, что она говорит. И я слушала звук ее голоса. Я так давно его не слышала, и он изменился. Раньше звук ее голоса действовал мне на нервы, а теперь он стал совсем другим.
– Взгляни-ка на это, – сказала мама. – Уизл, ты только посмотри. Боже мой! – воскликнула она.
И я села.
Она передала мне журнал.
– Ты это видела?
Я взяла журнал.
– Нет, – ответила я. – Я хочу сказать, что видела, но не обратила внимания.
– О господи, а вот я обратила. Ее отец когда-то был другом твоего отца. Элджин Эплби. Смотри, вот здесь написано: «Ее родители, Нора и Элджин Эплби». О, он был забавным. Мог рассмешить самого дьявола.
– Ну, дьявола легко рассмешить, – возразила я, и мама взглянула на меня. – А откуда его знал папа?
Это был единственный раз за все пребывание мамы в больнице, когда я рассердилась на нее – за то, что она упомянула об отце вскользь. А до этого она вообще о нем не говорила, разве что вспомнила о его грузовике.
– Они тогда были молодыми, – ответила она. – Элджин переехал в Мейн – кто его знает почему. Но посмотри-ка на их дочь, Энни Эплби. – Мама указала на журнал, который передала мне. – Пожалуй, она выглядит – ну, не знаю… – Она откинулась на спинку кресла. – Как же она выглядит?
– Мило? – Правда, я не думала, что она выглядит мило.
– Нет, – возразила мама. – У нее какой-то такой вид…
Я снова посмотрела на фотографию. Энни стояла рядом со своим новым бойфрендом. Это был актер, снимавшийся в телевизионном сериале, который мой муж иногда смотрел по вечерам. – У нее такой вид, как будто она много повидала в жизни, – наконец сказала я.
– Вот именно, – кивнула мама. – Ты права, Уизл. Я тоже так подумала.
Статья была длинной, и в ней больше говорилось об Энни Эплби, чем о парне, с которым она была. Там было сказано, что она выросла на картофельной ферме в Сент-Джон-Вэлли, в округе Арустук в Мейне. Не закончив среднюю школу, она уехала, чтобы вступить в театральную труппу. А еще говорилось, что она скучает по дому. «Конечно, скучаю, – сказала Энни Эплби, – я каждый день скучаю по этой красоте». Когда ее спросили, не хочет ли она сниматься в кино вместо того, чтобы играть на сцене, она ответила: «Ничуть. Я люблю, когда публика прямо передо мной, хотя и не думаю о ней, когда нахожусь на сцене. Я просто знаю, что нужно зрителям – чтобы я хорошо выполняла свою работу, играя для них».
Я отложила журнал.
– Она хорошенькая, – заметила я.
– Я не считала ее хорошенькой, – сказала мама. Немного помолчав, она добавила: – Думаю, она не хорошенькая, а красивая. Интересно, каково это для нее – быть знаменитой. – И мама задумалась.
Может быть, оттого, что она впервые упомянула моего отца, а не только его грузовик, или потому, что она назвала чью-то дочь красивой, я произнесла саркастически:
– Не знала, что тебя когда-нибудь интересовало, что значит быть знаменитым. – И я сразу же пожалела об этом: ведь моя мама нашла ночью дорогу в подвальное помещение этой ужасной большой больницы, она хотела убедиться, что с ее дочерью все в порядке. Поэтому я продолжила: – Но я иногда думала об этом. Потому что однажды видела ее – тут я назвала имя одной знаменитой актрисы, – в Центральном парке. Она гуляла одна, и я подумала: «Каково это?» – Я сказала все это, чтобы загладить свои слова.
Мама слегка кивнула, глядя в окно.
– Ладно, – сказала она. Через несколько минут ее глаза закрылись.
И только много лет спустя я подумала, что она, возможно, не знала знаменитую актрису, которую я упомянула. Мой брат сказал однажды, что, насколько ему известно, мама никогда не была в кино. Мой брат тоже никогда не был в кино. Насчет Вики не знаю.
Я увидела художника, которого знала в колледже, через несколько лет после того, как лежала в больнице. Мы встретились на открытии выставки другого художника. Мой брак тогда трещал по швам. Произошли вещи, унизительные для меня: мой муж сблизился с женщиной, которая приводила моих девочек в больницу. У нее не было собственных детей. Я попросила, чтобы она больше не приходила в наш дом, и он согласился. Но я совершенно уверена, что у нас с мужем была ссора в тот вечер, когда мы пошли на открытие выставки. И я помню, что не переодела топ. Это был пурпурный вязаный топ; на мне была юбка, и в последнюю минуту я надела длинное синее пальто мужа. Наверно, муж был в кожаной куртке. Помню, как удивилась, увидев там художника. Казалось, он занервничал, увидев там меня, и его взгляд задержался на моем пурпурном вязаном топе и темно-синей юбке. Они плохо сидели, и цвета не сочетались. Я увидела это только дома, взглянув в зеркало. Значит, он увидел меня такой. Это не имело значения. Значение имел только мой брак. Но встреча с художником в тот вечер все-таки не прошла бесследно, если спустя много лет я все еще вижу это длинное синее пальто и безвкусный пурпурный топ. Художник по-прежнему был единственным человеком, который умел заставить меня смутиться из-за моего внешнего вида, и это было любопытно для меня.
