Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард
«Существует техника публичных выступлений, так же как существует техника игры на скрипке. Вы должны — если только поблизости нет хорошего учителя — самостоятельно развивать свои губные мышцы, повторяя буквы алфавита до тех пор, пока не научитесь произносить каждую согласную так энергично и четко, чтобы от этого могла погаснуть свеча, стоящая за десять миль от вас. Прежде чем начать, нужно сделать глубокий вдох через нос и наполнить легкие, втянув диафрагму (а отнюдь не хватая воздух ртом). А когда вы достаточно натренируете губы и голос, из вас получится незаменимый оратор, и мистер Причард будет посрамлен».
Джиму, конечно, не понравилось, что его называют мистером Причардом, однако мы оба были благодарны Д. Б. Ш.
Джим питал трогательную любовь к земле, к животным и к людям, которые ухаживали за ними. Когда в конце лета начинались дожди, он весело кричал, обращаясь к небу: «Сыпь! Сыпь, дружище!» А поутру просто наглядеться не мог на мокрый блестящий суглинок: «Прямо хоть ешь его, правда?» В холодные ненастные вечера, когда мы сидели у пылающего камина, он радовался, что лошади у него стоят в конюшне, корова укрыта от холода, а куры спят в курятнике, куда не пробраться лисе. А однажды после того, как мы слушали «Апассионату» в исполнении Моисевича, он целый день напевал ее главную мелодию, работая в саду, и время от времени, захваченный волшебством музыки, вдруг вбегал в мой кабинет и обнимал меня.
Мужественный и прямой, он всегда служил для меня источником вдохновения — передо мной было настоящее олицетворение Австралии. Когда у нас родился сын, Хьюго ликующе заявил, что «семьдесят процентов приплода принадлежат производителю», однако он никогда не хотел заводить еще детей в подтверждение этой теории. Сына мы назвали Риком в честь его брата.
— Всякая женщина может родить ребенка, — говорил он, — ты же создаешь целый народ.
В тот вечер, когда родился Рик, мы прочли в газете, что Д. Х. Лоуренс остановился на постоялом дворе «Молли Скиннерс» в нескольких милях от нас. Джим знал, как мне хотелось видеть Лоуренса, и он написал ему, приглашая его к нам в гости. Однако к тому времени, как Лоуренс получил приглашение, он уже покинул наши холмы; однако он написал нам дружеское письмо, поздравляя меня с моим, как он выразился, «шедевром». Я ответила ему, заклиная его не искать здесь Сицилии, и он рассказал мне в другом письме о впечатлении, которое производит на него Австралия:
«За многое люблю я Австралию — за таинственную, глубокую красоту ее природы, за то, что есть в ней нечто древнее, нетронутое, почти из каменного века. Только от меня это слишком далеко. Я не могу забираться в такую даль. Не дальше Египта. У меня такое ощущение, будто я скольжу по краю обрыва, пытаясь постичь, чем она дышит и живет. А она ускользает от меня и всегда будет ускользать. Слишком это все древне. У меня такое ощущение, что еще множество поколений должно населить ее призраками, бедствиями, обагрять кровью, прежде чем она оживет и обретет свой настоящий день. Для меня этот день слишком далек; я надрываю душу, пытаясь разглядеть его. Но я рад, что сумел хоть взглянуть на эту страну. И я очень хотел бы увидеть все, о чем вы мне писали... Австралия представляется мне великолепной страной для того, чтобы скрыться. Когда ты уже сыт этим миром по горло — не хочешь бороться больше ни с чем и сердце твое опустошено, — остается лишь приехать в Австралию и бороться со страхом Спящей Красавицы. Нет, только убежать сюда, и жить, и забыть все, и окончить свои дни в Австралии. Просто уйти. Это страна, где, мне кажется, можно уйти из жизни, которая опостылела».
Я восхищалась «Сыновьями и любовниками», еще когда они только были написаны, и прочла большинство книг Лоуренса, хотя и не все мне нравилось одинаково. «Кенгуру», несмотря на многие прелестные описания, глубоко разочаровала меня, наверное потому, что я столь многого ожидала от этой книги. В «Жезле Аарона», который Лоуренс прислал мне, я снова нашла те достоинства, которые так восхищали меня в его произведениях: однако его философия была слишком далека от меня, чтобы его стиль и взгляды могли оказать на меня влияние, как предполагали некоторые. В то же время мне кажется, что Лоуренс оказал раскрепощающее влияние на большинство писателей моего поколения, давая «нечто, помогавшее развиваться в соответствии с собственным опытом и вырабатывать свою манеру письма, как бы отличны ни были они от его собственных; редкостные достоинства и неуловимый блеск его стиля до сих пор завораживают» — эту цитату из моего письма к Эдварду Нелзу последний приводит в своей биографии Лоуренса.
Джим гордился и радовался, когда я проделала то, что он называл «фокусом-покусом»: получила премии сразу за короткий рассказ, роман и трехактную пьесу. Недавно я нашла одну из тех записок, которые клала перед ним на обеденный стол, закончив очередной рассказ или пьесу:
«Катарина Сусанна Причард имеет честь просить Хьюго Вивьена Хоупа Троссела, кавалера Креста Виктории, пожаловать на боковую веранду для слушания ее новой пьесы «Великий человек» в любое время (каковое сам он сочтет наиболее удобным для сна)».
Когда Рик еще не умел ходить, Джим часто сажал его к себе на седло и разъезжал с ним по окрестным дорогам. Хотя я не сомневалась в верховом искусстве Джима, меня все же пугало, что мой ненаглядный ребенок может выпасть из седла. Однако ничего такого не случилось, а Рик, как и надеялся отец, приобрел непринужденную посадку и чутье наездника.
Счастливые это были дни, когда мы все вместе отправлялись верхом по холмам, собирали скот в загон и потом гнали его на продажу в Мидлэнд, продвигаясь тропками среди зарослей, где яркими пятнами мелькали в эти весенние деньки дикие цветы, или летним вечером уезжали в Роки-Пул купаться!
Вскоре после приезда в Гринмаунт Джим подарил мне красивого стройного жеребца. Он был темно-гнедой, с белой звездочкой на лбу. «Лучший жеребец в Западной Австралии», — сказал о нем один из членов жюри Королевской выставки, когда был у нас в гостях, — он, конечно, сказал это, чтобы сделать мне приятное, но я не расстроилась бы, окажись мой милый Уайберн совсем никудышным. А вот
