Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
И теперь, вот уже три года, Нина жила на реке с дикаркой матерью и вечно витавшим в облаках отцом, попадавшим из одной ловушки в другую, слабым, нерешительным, несчастным. Жила без каких-либо примет цивилизации, в жалких бытовых условиях, в атмосфере подлости, заговоров и грязных интриг ради прибыли, из любви к деньгам. Вкупе с семейными ссорами это были единственные события ее жизни. Она не умерла от безысходности и отвращения, как предполагала и даже надеялась сначала. Напротив, через полгода Нине уже казалось, что другой жизни она и не знала. Ее детское сознание, которое неумело познакомили с лучшей жизнью, а затем отбросили назад, в варварство, полное жестоких и бесконтрольных страстей, потеряло способность хоть что-то различать. Нине стало казаться, будто изменить что-то невозможно, да и бессмысленно, ибо различий-то никаких нет. «Неважно, торгуешь ты на кирпичных складах или на илистых берегах реки; достигаешь большого или малого; находишь любовь под сенью раскидистых деревьев или на сингапурском променаде в тени кафедрального собора; заботишься о своих интересах под покровительством законов и по правилам христианской церкви или с помощью незамысловатого коварства и необузданной свирепости, столь же диких, как огромные дремучие леса, – любовь и ненависть везде одинаковы», – думала Нина. Так же, как и мерзкая жадность, гоняющаяся за капризным долларом во всех его разнообразных и изменчивых обличьях. Ее решительной натуре, однако, примитивная и бескомпромиссная искренность в достижении целей, выказываемая малайскими родичами, казалась более предпочтительной, чем скользкое лицемерие, обманчивая вежливость и фальшивая добродетель тех белых, которых она имела несчастье знать. «В конце концов, это моя жизнь, моей она и останется», – думала Нина, все больше и больше подпадая под влияние матери. Пытаясь выбрать одну из сторон, девушка с жадностью слушала рассказы старухи об ушедшей славе их рода, рода раджей, и в ней росли равнодушие и презрение к белой части своей семьи, представленной бесхарактерным и далеким от традиций отцом.
Жизнь Олмейера после приезда Нины легче не стала. Утих переполох, вызванный ее возвращением, и Лакамба больше не пытался наносить Олмейерам визиты. Но примерно через год племянник Абдуллы, Сеид Решид, вернулся из паломничества в Мекку, получив зеленую чалму и гордое звание хаджи. С борта парохода, который привез его домой, был дан салют, в усадьбе Абдуллы всю ночь били барабаны, а приветственное пиршество продолжалось чуть ли не до утра. Решид был любимым племянником и наследником Абдуллы, и любящий дядя, как-то встретив Олмейера на берегу, остановился, обменялся с ним вежливыми приветствиями и торжественно попросил о встрече. Олмейер тут же заподозрил неладное, но пришлось изображать бурную радость и соглашаться.
Тем же вечером, на закате, Абдулла явился в гости в сопровождении седобородых спутников и племянника – легкомысленного и распутного на вид юноши, который весь вечер вел себя так, будто разговор его вообще не касается. Когда слуги с факелами остались на ступенях, а гости расселись по хилым креслам, Решид остался стоять в стороне, с интересом рассматривая свои маленькие, аристократического вида руки. Олмейер, хоть и подавленный важностью гостей, по своей привычке небрежно присел на край стола, что арабы заметили и, судя по всему, не одобрили. Абдулла заговорил, поглядывая мимо Олмейера на красную занавеску, которая подрагивала, выдавая присутствие женщин. Сперва он превозносил хозяина как доброго соседа, живущего с ними бок о бок вот уже столько лет, и взывал к Аллаху, чтобы тот даровал ему долгих лет жизни, дабы Олмейер и дальше мог услаждать глаза друзей своим присутствием на этой земле, затем учтиво упомянул о величайшем уважении, кое выразила Олмейеру голландская «комисси», что, несомненно, говорит о том, как ценят его соотечественники. Его, Абдуллу, также ценят среди арабов, а племянник унаследует как высокое положение дяди, так и его великие богатства. Решид недавно стал хаджи. У него есть несколько малайских женщин, продолжал Абдулла, но пришло время выбрать любимую жену, первую из четырех, разрешенных пророком. И с изысканной учтивостью объяснил ошарашенному Олмейеру, что, если Нина согласится на союз со столь правоверным и добродетельным мужем, то станет хозяйкой его роскошного дома и главной женой главного араба на острове, когда его, Абдуллу, милосердный Аллах призовет в райские сады.
– Поймите, туан, – добавил он в заключение, – все остальные жены станут ее служанками, а дом Решида – настоящее сокровище. Ковры и диваны он привез из Бомбея, а мебель – из Европы. Есть там и зеркало в раме, сияющей, точно золото. Чего еще девушке желать?
И в завершение, жестом отослав своих спутников прочь, озвучил выгоду сделки, посулив потерявшему дар речи хозяину три тысячи долларов – в знак доброй дружбы и в качестве уплаты за невесту.
Бедного Олмейера чуть удар не хватил. Его первым желанием было схватить Абдуллу за горло, но он понимал, насколько беспомощен среди людей, для которых закон не писан, так что пришлось прибегнуть к дипломатии. Он взял себя в руки и с ледяной вежливостью объяснил, что девушка еще слишком молода и дорога ему, а туану Решиду, правоверному хаджи, ни к чему иметь в гареме неверную. Заметив недоверчивую усмешку Абдуллы, Олмейер замолчал. Он не знал, что добавить, и побаивался как отказать впрямую, так и наговорить чего-то, о чем потом придется пожалеть. Абдулла правильно понял его молчание, сухо попрощался, встал, пожелал «своему другу Олмейеру» тысячи лет жизни и спустился по ступеням, почтительно сопровождаемый Решидом. Дернулись факелы, рассыпав по воде тучи искр, и кортеж отбыл. Взбудораженный, но довольный отъездом гостей Олмейер, оставшись один, рухнул в кресло и смотрел на свет между деревьями, пока тот не исчез, а топот шагов и отдаленные голоса не сменились полной тишиной. Он и сам молчал, пока занавеска не зашуршала и на веранду не вышла Нина. Она уселась в кресло-качалку, где проводила много времени каждый день. Прикрыв глаза, девушка слегка оттолкнулась от пола. Длинные волосы затеняли ее от света тусклой настольной лампы. Олмейер украдкой поглядывал на дочь, но лицо ее казалось непроницаемым, как обычно. Нина подняла взгляд на отца и спросила, к его удивлению, по-английски:
– Это Абдулла приходил?