Отцы - Бредель Вилли

— И я уверяю вас, господин Клейнберг, если дело дойдет до войны, меня никакими силами не удержать. Пусть от спокойной жизни мы немножко отяжелели, ничего, встряхнемся и — марш на поле брани! Ведь мы еще, черт возьми, не старики!

— Золотые слова! — воскликнул хозяин; его круглое розовое лицо раскраснелось и лоснилось. — Я только что хотел сказать то же самое. Выпьем по этому случаю!

Они подняли бокалы, встали, чокнулись.

— Да здравствует война! — воскликнул хозяин.

— И победа! — добавил Папке.

В эту минуту в комнату вошел Карл Брентен и с недоумением посмотрел на приятеля.

— Карл! — крикнул Папке. — Пойди сюда, ты должен с нами чокнуться.

— Вот ты где, оказывается, — сердито проворчал Брентен. — Целый час ищу тебя.

— Так выпьем?

— У меня нет времени заниматься пустяками, — ответил Брентен. — Да, по-моему, и у тебя тоже.

— Карл, не расстраивай компании!

— Ты председатель ферейна или нет? — крикнул Брентен, побагровев.

— Ладно, ладно, иду. Что ты сразу входишь в раж?

По дороге в сад Брентен спросил:

— За что это вы пили? За войну? Или я ослышался?

Папке смущенно улыбнулся.

— Ну не будь же педантом, Карл. Хозяин, видишь ли, как будто национал-либерал или что-то в этом роде. Сыновья его служат офицерами. Сам понимаешь… Худой мир лучше доброй ссоры, не правда ли? Неужели же мне затевать с ним политический спор? Кроме того, он каплоух, значит, у него отвратительный характер. Ты заметил, Карл, не правда ли?

Брентен ничего не ответил.

Молча вышли они в сад. Надо было сделать последние распоряжения перед началом концерта.

Были минуты, когда Брентен буквально ненавидел Папке. Не раз он наблюдал, какими средствами пользуется тот, стараясь снискать расположение людей. Понятно, должность инспектора костюмерной городского театра кое к чему обязывала, но Брентену казалось, что в каждом его жесте, в звуке голоса, во всем его поведении есть что-то насквозь лживое, недостойное. О чем бы ни зашла речь — о политике, о любви или музыке, — Папке обо всем говорил с одинаковым апломбом. И, как ни странно, с его мнением о музыке считались (еще бы, — инспектору Гамбургского городского театра да не быть знатоком!). Папке охотно высказывал свое суждение, выпячивал себя, требовал, чтобы его слушали, признавали его авторитет. Но суждения его постоянно менялись. Сначала он нащупывал почву, улавливал общее мнение, а затем уже в напыщенных выражениях произносил решающий приговор, — приговор знатока, разумеется. В кругу почитателей Верди он уверял, что нет ничего пленительнее и гениальнее итальянской музыки и, как опытный жонглер, играл именами Палестрина, Доницетти, Верди. Если же Папке чувствовал, что его собеседники предпочитают Вагнера, он мгновенно оборачивался самым пламенным вагнерианцем и заявлял, что музыка «Смерть Изольды» — захватывает, это ни с чем не сравнимое наслаждение, «Кольцо Нибелунга» — непревзойденный шедевр. Как-то зять Хинриха Вильмерса, меломан и биржевой делец, сидя в гостях у тестя, расправился со всей оперной музыкой, заклеймив ее как пошлое и глупое шутовство, и заметил:

— Вот Бетховен, это, милый мой, стоящая вещь… Его симфонии…

И Пауль Папке, который пришел к Вильмерсу по делу, поведал под величайшим секретом (ведь он как-никак инспектор Гамбургского оперного театра!), что он совершенно того же мнения и из всех композиторов признает одного Бетховена.

— Подлинный гений выражает себя только в симфонии, — изрек Папке в заключение беседы.

Вероятно, одному Брентену известны были любимые композиторы Пауля Папке. Навеселе он как-то признался своему «единственному другу»: ни ходульного Верди, ни сентиментального Пуччини, ни напыщенного Вагнера он ни в грош не ставит, а Бетховена знает только понаслышке, его любимейший композитор — Пауль Липке. Музыка «Казановы» и других произведений этого артиста — вот что его пленяет.

— Тут все — и чувство, и любовь, и веселье, и жизнь, одним словом, очаровательно! Но, Карл, смотри не выдавай меня. Мне сказали, что такие вкусы не к лицу инспектору городского театра. Однако я готов биться об заклад — ставлю тысячу против одного, — что многие из тех, кто неизвестно чего ради торчат в ложах и, закатывая глаза, через силу слушают бессмысленный визг певцов, втайне тоскуют по зажигательным легким вальсам Липке или Штрауса… Мне ли не знать людей? Это лицемеры и обманщики, и другим и себе только очки втирают. Да, Карл, мы живем среди волков, а с волками жить — по-волчьи выть…

4

В субботу, через несколько дней после чудесного гулянья в Мельне, Карл Брентен, стоя за прилавком своего магазина, пробовал новый сорт бразильских сигар и с удовлетворением установил, что они дают белоснежный пепел и светло-голубой дым. То задумчивым (его снедали денежные заботы), то словно отсутствующим взглядом смотрел он сквозь окно на улицу, где торопливо шагали прохожие. Все, решительно все говорят о войне. У всех покупателей на языке одно: война. Вчера заходил Хинрих Вильмерс, купил ящик сигар и уверял его, Брентена, что война омолаживает народы; так, дескать, оно было испокон веков. Последние три вечера Брентен заходил в ресторан при Доме профессиональных союзов в надежде застать там Шенгузена или другого секретаря профессионального союза и услышать их мнение о последних грозных событиях. Но никакого Шенгузена и никаких других работников аппарата, обычно проводивших здесь вечера, он не встретил. Видно, подумал он, непрерывно совещаются, чтобы в решительный момент быть во всеоружии. Но тотчас же недоверчиво усмехнулся. Луи Шенгузен — и действие! Как бы не так! Он ненавидит всякое действие. И никогда он не пойдет против закона, не попрет на рожон. Значит, и против войны ничего не предпримет. Нет, на Шенгузена надежда плоха. Но есть еще правление партии в Берлине. Преемник Бебеля, Гуго Гаазе, поехал, как сообщало «Гамбургское эхо», в Париж, чтобы принять участие в конференции французского народа за мир и выступить от имени рабочего класса Германии. Это уже кое-что. И ведь партия сказала ясно и недвусмысленно: ни единой капли крови немецкого солдата не должно быть пролито во имя уязвленного самолюбия австрийских властителей. А это означает, что социал-демократическая партия решила бороться против войны. С одной стороны — народы, с другой — поджигатели войны. «Нет, они не посмеют, — успокаивал себя Брентен. — Мы — сила, с которой приходится считаться. Ни против нас, ни без нас они не могут воевать…»

Карл Брентен вздрогнул.

— Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!

Брентен обошел прилавок и открыл дверь. На улице собирались толпы людей. В домах раскрывались окна. Высокий грузный человек с рыжеватыми усами пробежал мимо Брентена и взволнованно крикнул жильцам дома, высыпавшим из ближайших ворот:

— Мобилизация!.. Объявлена мобилизация! — Потом сорвал шляпу с головы и крикнул: — Ура! Ура! — Никто, однако, не поддержал его.

«Мобилизация? Мобили-зация? Да ведь это уже почти война? — со страхом подумал Брентен. — Неужели они все-таки… Ну, партия еще сегодня обратится к рабочим!»

Люди на улице, видимо, не знали, как им держать себя. Они обменивались взглядами, качали головой, произносили какие-то неопределенные фразы… Мобилизация!..

Мужчины выскакивали на улицу в чем попало, без пиджаков. Брентен крикнул:

— Мы им еще покажем!

— То есть как покажете? — осведомился кто-то из толпы.

— Нельзя допускать войны, — ответил Брентен. — Рабочие, весь народ не допустят войны.

— Вздор, почтеннейший. Война будет, говорю вам, тут уж ничего не поделать ни нам с вами, ни высокочтимому мной рабочему классу. Можете вы предотвратить землетрясение? Нет!

— По-вашему, значит, не защищаться, когда на нас нападают? — завизжала какая-то женщина.

— Уж мы их взгреем, — крикнул стоявший рядом подросток.

Прохожего, которому удалось заполучить экстренный выпуск, окружили, и Брентен протиснулся поближе. Да. «Всеобщая мобилизация по приказу кайзера…»