Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Понимаешь, Каспар, – добавил он в заключение, – это ведь чертовски непросто – поселить в доме девушку-полукровку. Кругом полно дурачья. К примеру, один юнец, работник банка, зачастил в бунгало Винка по десять раз на дню, с утра до ночи. Старуха-то сперва решила, что его привлекает их Эмма, а когда поняла, в чем дело, закатила такой скандал, что мало не показалось. Кричала, что и часу больше не потерпит Нину в своем доме. Хорошо, что я об этом узнал, и забрал девочку к себе. Моя жена – славная женщина, насколько это вообще возможно для женщин, и, клянусь, мы могли бы оставить Нину у нас, да только она ни в какую! Тихо, тихо! Не горячись, Каспар! Сядь, остынь. Что ж теперь поделаешь? Как вышло, так и вышло. Оставь Нину дома. Ей там было несладко. Винковы девицы – ну просто разодетые макаки! – постоянно ее дразнили. Белой ты ее не сделаешь. И нечего ругаться, я тут ни при чем, так оно и есть. Нина хорошая девочка, но моя жена разговорить ее так и не смогла. Хочешь – сам расспроси, только на твоем месте я бы оставил ее в покое. Насчет платы за проезд не беспокойся, старина, если у тебя сейчас туго с деньгами.
И, отбросив сигару, шкипер отправился обратно на пароход со словами «пора взгреть там всех хорошенько».
Тщетно Олмейер ожидал услышать историю возвращения дочери от нее самой. Ни в тот день, ни в один из последующих не поделилась она подробностями жизни в Сингапуре. Сам он спрашивать не решался, загипнотизированный ее бесстрастным лицом и серьезными глазами, глядевшими куда-то мимо него, в густую, неподвижную чащу леса, дремлющего в блаженном покое под журчание полноводной реки. Так что он принял все как есть, радуясь тихой и снисходительной привязанности, которую порой демонстрировала дочь. В «плохие дни», как она их называла, Нина навещала мать в хижине на берегу и через несколько часов выходила оттуда столь же бесстрастной, как и обычно, но на отца глядела свысока и на все его расспросы отвечала коротко и резко. Олмейер привык и к этому, и в такие дни покорно молчал, что не мешало ему тревожиться про себя о том влиянии, которое жена оказывает на дочь.
В остальном Нина, казалось, прекрасно приспособилась к обстоятельствам их полудикой нищенской жизни. Без единого слова, без единого признака отвращения приняла она и запущенность, и упадок, и бедность окружающей обстановки, и отсутствие мебели, и переизбыток риса в семейном меню. Жила она с отцом, в их небольшом доме, когда-то выстроенном Лингардом для молодой семьи, а ныне порядком обветшавшем. Малайцы с энтузиазмом обсуждали ее приезд. Сперва явились толпы местных женщин с детьми, жаждавшие получить у белой мэм-пути убат против всех болезней. Прохладными вечерами арабы в длинных белых рубахах и желтых жилетах неспешно доходили по пыльным тропинкам вдоль берега реки до ворот Олмейера и обсуждали с «неверным» какие-то надуманные торговые мелочи – все для того, чтобы под благовидным предлогом хоть краем глаза увидеть девушку.
Даже Лакамба вылез из-за своего частокола и с большой помпой доплыл на боевых каноэ с алыми зонтами до полусгнившей маленькой пристани «Лингард и К°», чтобы, по его словам, купить пару медных пушек для своего друга, главы самбирских даяков. И пока Олмейер учтиво, но не скрывая подозрений, выкапывал ушедшие в землю орудия, раджа сидел в кресле на веранде, окруженный почтительной свитой, и ожидал появления Нины. Но она переживала один из «плохих дней» и все это время просидела в хижине, наблюдая вместе с матерью церемонии, развернувшиеся на веранде. Наконец раджа отбыл, разочарованный, но учтивый, и вскоре Олмейер начал пожинать плоды восстановленных отношений с правителем в виде неожиданного возврата некоторых долгов, уплаченных ему с тысячами извинений и нижайших поклонов должниками, которые до того объявляли себя чуть ли не банкротами. Жизнь как будто бы налаживалась, и Олмейер немного приободрился. А вдруг еще не все пропало? «Возможно, – думал он, – все эти арабы и малайцы наконец-то осознали, что перед ними человек с некими возможностями». И тут же, по своему обыкновению, размечтался о великих делах и великих богатствах – для него и для Нины. Особенно для Нины! Окрыленный этими мечтами, Олмейер попросил капитана Форда написать друзьям в Англию, чтобы те попытались разузнать что-нибудь про Лингарда. Жив ли он? Если нет, то не оставил ли после себя каких-нибудь бумаг, документов – хоть каких-то подсказок или ключей к обещанному богатству? Кроме того, в одной из комнат Олмейер обнаружил среди мусора капитанский дневник и часто размышлял над записями старого путешественника, силясь разобрать его неразборчивый почерк.
Были и другие причины пробудиться от апатии. Весть об основании британской Борнейской компании переполошила весь остров и затронула даже самые отсталые слои пантайской жизни. Ждали больших перемен, практически аннексии, арабы становились все более вежливы. Олмейер начал строить новый дом, предполагая, что инженерам, агентам и другим работникам будущей фирмы понадобится жилье. С легким сердцем он тратил на него каждый заработанный гульден. Печалило лишь то, что жена начала выходить из заточения, и ее зеленая рубаха, скудный запас саронгов, визгливый голос и ведьминская внешность снова ворвались в тихую жизнь маленького бунгало. Дочь, судя по всему, восприняла безжалостное вторжение в их повседневный быт со своей обычной завораживающей невозмутимостью. Олмейер не был рад, но возразить не посмел.
Глава 3
В Лондоне, в окутанных
